Эти слова втираются в кожу сознания, животворя его.
В равной степени они могут излечить насморк, ревматизм и шератизм:
Внешние формы и условия творчества Крученых так же нелепы, как их сущность. Он “забыл повеситься” и теперь неудержимо издает маленькие книжки, собственноручно рисуя их шапирографсим чернилом. В каждой такой книжке не наберется более loo букв: две-три фразы, рекламное название и вот уже новая книга Крученых, подлинная рукопись, рисунок, нестрочье, где буквы ле-та-ют, присаживаясь на квадрат, треугольник или суковатую поперечину…
Такие книги не исправляются автором, не переписываются: они точный след крови, произвольно упавшей из наклоненного к бумаге пера; они пахнут фосфором, как свежие локоны мозга. Вот “Город в осаде”, где выпускаются на улицу “свирепые вещи” вместе с воззванием сумасшедших, которые диктуют всему “наизнанку законы”; “Восемь восторгов” – приходно-расходная тетрадь радостей футуриста; “Нестрочье”, заявляющее о “совершенной откровенности” автора, когда он пишет на родном заумном языке. “Ф/нагт”, “Шбыц”, “ра/ва/ха”…. этим книгам нет конца и не будет:
Этими словами заканчивается драма-опера Крученых “Победа над Солнцем”. Здесь он оказывается бешеным драматургом. Его драму нельзя читать: столько туда вколочено пленительных нелепостей, провальных событий, шарахающих перспектив, от которых станет мутно в голове любого режиссера. “Победу над Солнцем” надо видеть во сне или, по крайней мере, на сцене. Это не “Ошибка смерти” Хлебникова, где все сидят в одной комнате, разговаривают и входит какой-то неизвестный и еще что-то разговаривают и что-то читают… Эту пьесу можно безболезненно мус<о>лить в кабинете.
Здесь сказывается глубокое различие темпераментов: домомнитствующий, комнатный схоластик Хлебников и летящий на Америке Крученых.
Домашняя мистика не интересует Крученых. В своих критических произведениях он любит все сводить к ярой практике творческого ремесла.
То, что бесцельно путает, должно быть выброшено: чёрта, оседлавшего русскую литературу, он превращает просто в дворника, который не хуже других:
(“Полуживой”).В той же книге (“Черт и речетворцы”) вместе с победой над чертом заявлена победа над “украшением ада” – сладострастием. Величие этого последнего идола колеблется:
(“Полуживой”).Победа над великой Вавилонской Блудницей! Тут впервые наступил момент, когда все разрушено, вплоть до апокалиптических ужасов и начинается “Мирсконца”.
Эта мысль – “мирсконца” – записанная как одно слово, фундамент футуризма. Новый мир уже начался, вытеснив собою все нежные воспоминания; вот почему футуристы о таинственной, строгой и нежной луне – Саломее говорят, что она сдохла.