ГОРАЛИК. Очень многие люди, рассказывая про детские болезни, говорят и о некоем моменте блаженства, связанного не с болезнью, а с тем, что тебе предоставляется день, когда тебя почти не дергают. Случалось такое?

ЗИНГЕР. Нет, блаженство было, когда боль проходила. Это то, что с годами, к сожалению, прошло. С возрастом эйфория исчезла. Головная боль проходит, но уже не испытываешь этого невероятного облегчения. А я помню настоящее состояние эйфории. Что же до того, что оставляют в покое… Нет, блаженства не было, но когда пришло понимание этой оставленности в покое, я научилась ее использовать. То есть я начала еще и симулировать приступы с какого-то возраста.

ГОРАЛИК. Вот мы находимся сейчас в районе пятого класса. Как был устроен круг интересов этого довольно взрослого ребенка?

ЗИНГЕР. Помимо книг, которых становилось все больше, помимо литературы и неновой истории, меня многие вещи занимали. У меня была коллекция минералов, один из моих двоюродных дедов был геологом. И мне привозили камешки. Они были очень красивыми, я их очень любила. Это было, признаться, не так уж захватывающе, хотя я считала, что увлекаюсь геологией, и мечтала, что меня когда-нибудь возьмут в экспедицию, что было совершенно невозможно, естественно, с моими головными болями. На самом деле мне всегда хотелось перебирать камешки – не важно, в песочнице или на морском берегу. Я и сейчас могу этим бесконечно заниматься. И я всегда затруднялась понять, чем одни минералы лучше других и почему про какой-нибудь удивительной окраски камень мне с пренебрежением говорят: «Да это обычный кремень». Потом я прочла биографию Шлимана и увлеклась археологией. Кажется, больше всего меня вдохновляла история о том, как Шлиман нарядил свою жену Софию в украшения троянской царицы. И конечно, поиски Трои не могли меня не захватить. «Мифы и легенды Древней Греции» Куна мне подарили лет в шесть, я ими зачитывалась. А еще раньше были «Сказания и легенды о скандинавских богах и героях». Вообще, чем я только не зачитывалась в детстве. Например, описаниями полярных путешествий. Правда, единственное, в чем выразилось это увлечение, было то, что двум цыплятам на даче я дала звучные имена Амундсена и Нансена. Потом я любила ботанику. Единственный из школьных уроков, который я вспоминаю с любовью, – это ботаника. Все остальное, кроме литературы, было «нормально». Вот это омерзительное словечко. Потому что по отношению к школе я начала бунтовать только в старших классах. Не в восьмилетке, я ходила в восьмилетку, а потом, когда перешла в девятый-десятый класс в другую школу… Это был рабочий район, единственная хорошая школа была математической, куда меня не отдали. Она, кажется, даже возникла после того, как появилась эта восьмилетка.