В том же 1689 году кальвинистская община швейцарского города Невшателя переиздала «Есфирь», снабдив текст предисловием: «Сюжет этой пьесы имеет такое сходство с нынешним положением Реформированной Церкви, что мы решили сделать второе ее издание и тем послужить ко благу всех, кто удручен скорбью Сиона и воздыхает о его избавлении. Здесь ясно видится печальный рассказ о последних гонениях, о кровавых замыслах жестоких врагов реформатов и о той клевете, к коей они прибегают, дабы сделать их ненавистными в глазах народов и государей, невзирая на услуги, ими оказанные…» Но тут же издатели благоразумно добавляют: «Впрочем, мы надеемся, что знаменитый автор этой трагедии не посетует на столь далекое от его мысли толкование; мы полагали, что имеем такое ж право на историю Есфири, как и на все, о чем говорится в Священном Писании…»

Они совершенно правы. Конечно, применять к своим обстоятельствам любое сочинение, как и само Священное Писание, не возбраняется никому. Но защита гугенотов от короля, возбуждение не только гнева и скорби, но и простого сострадания, так сказать, призывание милости к падшим, никак не могло входить в намерения Расина. Самый преданный слуга короля, самый верный (ибо раскаявшийся) сын католической церкви – что ему до судьбы еретиков-реформатов? Более того, в своих академических трудах того времени он восхвалял Людовика за «искоренение ереси» и за «возвращение в лоно Церкви тех, кто был, к несчастью, от нее оторван». Да и в самом прологе к «Есфири» есть такие строки:

Можно ли усмотреть здесь осуждение фанатизма и призыв к веротерпимости?

И все же не вовсе были неправы те, кто пытались каждый по-своему расшифровать пьесу. Нет, «Есфирь» – не аллегория дворцовых интриг, не иносказательная повесть о преследованиях гугенотов; Артаксеркс – не Людовик и Аман – не Лувуа. Но так уж устроена расиновская драма, что, не отображая впрямую реальных лиц и ситуаций, она говорит о ситуациях общеисторических, общепсихологических, общерелигиозных. Подозрительный, внушаемый и скорый на расправу царь; вкрадчивый, жестокий и коварный льстец-советчик; кроткая и благочестивая супруга; непреклонный, исполненный духом Божиим пророк – заступник своего народа; страдания невинных за свою веру – о ком это? Не о Людовике, Лувуа и гугенотах специально; но и о них, и о госпоже де Ментенон, и о ее предшественнице, и обо всех государях, и их фаворитах, и их наложницах, и обо всех злодейски гонимых и праведно торжествующих.

Но достиг ли Расин "Есфирью" заветной цели – соединить красоту и благочестие? Те, кто пьесу только читал, отвечали утвердительно, даже наиболее строгие в этом пункте судьи – янсенисты. Сам Арно писал ландграфу Гессенскому: «Надо признать, что не найдется такого христианского королевства, в котором выходило бы столько книг, способных укрепить верующих в благочестии, как во Франции. Ваше высочество, быть может, будете удивлены, что я отношу к их числу трагедию "Есфирь". Но поистине в этом роде не было создано ничего столь поучительного, такого, где было бы больше заботы избежать всего, что зовется нежностями, и наполнить сочинение прекраснейшими местами из Писания, трактующими величие Господа, блаженство ему служить и тщету того, что люди зовут счастьем. Кроме того, эта пьеса безупречна по части красоты стиха и развития сюжета…» Ему вторил другой очень видный янсенистский деятель тех лет, отец Кенель: «Трагедию "Есфирь"… я прочел с величайшим удовольствием. Все благочестивые христианские чувства и правила поистине царственной души здесь выражены столь удачно, что не могут не тронуть сердца…» Но Кенель добавляет к этим похвалам многозначительную оговорку: «Если бы автор удовлетворился тем, что положил ее на бумагу, я был бы еще более удовлетворен…»