Что ж – «Есфирь» и была напечатана с запрещением светским театрам ее играть. Но некоторые духовные лица и вовсе не склонны были делать для «Есфири» исключения: театр есть театр. И, скажем, версальский кюре, Франсуа Эбер, так и не пошел смотреть «Есфирь», несмотря на все уговоры; на всякий случай он даже написал генералу своего ордена, и тот ответил, что кюре поступил правильно. Близкий к церковным кругам литератор писал так: «Актерам запрещено ее играть, ибо она – само благочестие. Однако так и начинался театр в Бургундском отеле, созданном исключительно для представлений на священные сюжеты… Здесь вовсе не примешано поэтического вымысла, но при всех своих достоинствах представление не становится от того менее опасным, в особенности если на него будут ходить как на проповедь». И впрямь – какое же непосредственное впечатление производил этот спектакль? Что касается зрителей – мы уже знаем, как много суетности, заглушавшей благочестивые чувства, он рождал в сердцах даже людей незаурядных. А юные актрисы и вовсе поддавались соблазнам неумеренных похвал, блестящего общества, роскошных нарядов. Госпожа де Ментенон взирала на все это с растущей тревогой. Уже в середине февраля она писала: «Я не могу больше выносить такую усталость и решилась, не объявляя об этом, больше не позволять публичных представлений. Завтра приезжает король; а после этого наши актрисы скажутся больными и будут играть только в частной обстановке для нас или для короля, если он повелит…» Госпоже де Ментенон не пришлось прибегать к этой хитрости. Как раз в тот вечер, когда маркиза де Севинье побывала наконец на «Есфири», король получил известие о смерти королевы испанской, своей племянницы. При дворе был объявлен траур; а тут и пост наступал. Представление, описанное госпожой де Севинье, оказалось последним.

Король, однако, был в восторге от спектаклей в Сен-Сире. Мансо, управитель пансиона, писал в феврале 1689 года: «Король получил от этого такое удовольствие, что приказал господину Расину, постоянно там находившемуся, написать новую пьесу к будущему году, а господину Моро сочинить к ней музыку. Первый из них просил уволить его от этого поручения, ссылаясь на то, что работа над историей Его Величества оставляет ему слишком мало времени…» Исторические труды, конечно, поглощали Расина в тот год не больше, чем в предыдущий. Успех «Есфири» был и успехом Расина – светским, придворным, служебным, если угодно; отчего бы не закрепить его следующей пьесой? Надо думать, именно разочарование в непосредственных моральных, психологических следствиях «Есфири» заставляло Расина колебаться. Он не мог не видеть, что его театр остается искусством, поэзией и зрелищем, – какие бы меры предосторожности он ни принимал, какие бы исключительные условия ни создавались, чтобы избежать суетных движений сердца, возникавших в обычном зрительном зале. Средством спасения души – душ автора, актеров, публики – даже «Есфирь» не стала. Впрочем, никакого практического результата расиновские сомнения иметь не могли. Желание короля обсуждению не подлежало. Сен-Сирский управитель заключает свой рассказ: «.но его отговорки вовсе не были приняты во внимание». И Расин взялся за новую пьесу.