Но подлинный ее сюжет гораздо шире, чем династический эпизод из древней истории, а смысл глубже, чем восстановление человеческой справедливости или единичный акт божественного возмездия. Ведь только из рода Давидова мог прийти Мессия, Спаситель; от того, прервется этот род или продолжится, зависят, следовательно, судьбы не только царства Иудейского, не только избранного народа, но всего рода людского. Этот грандиозный метафизический и метаисторический смысл не просто подразумевается известным зрителю; он прямо вводится в пьесу – и как бы мимоходом, в репликах персонажей и фразах хоровых песнопений, и настойчиво и властно – в сцене пророчества первосвященника Иодая, предрекающего и преступления царей, и нечестие народа, и разрушение храма, и Вавилонское пленение Израиля, и все это – лишь как ступень к вершине грядущего торжества, возвдвижению Нового Иерусалима – Церкви и явлению Спасителя:

«Золото», обращающееся в «низменный свинец» в видении Иодая – это, увы, тот самый Иоас, последняя надежда дома Давидова, Израиля и всего человечества, невинный младенец, воспитанный Иодаем в праведной набожности, которому суждено, взойдя на престол, к концу жизни впасть в нечестие и убить первосвященника Захарию – сына Иодая.

Иодаю противостоит Гофолия, которая говорит о себе так:

Эту власть Гофолия добыла, опираясь на зоркость ума и крепость воли, на мощь меча и право скипетра. Все это вещи многократно испытанные, служившие ей безотказно. А храм иудейского бога с его строгими ритуалами кажется ей вместилищем пусть и бессмысленных суеверий; непреклонный в набожности и поступках первосвященник Иодай – упрямым фанатиком и, в сущности, безумцем. Разум своим холодным светом противостоит здесь не ослеплению страсти, как в «Андромахе» или «Федре», но сиянию веры. И Гофолия, и ее главный советчик, жрец Ваала Матфан (Расин делает его к тому же и вероотступником, бывшим служителем Бога истинного, переметнувшимся в стан победителей), – конечно же, нечестивцы, идолопоклонники. Но заветы другой, ложной веры, в сущности, совпадают с трезвыми правилами житейского и государственного опыта. Когда, выслушав рассказ Гофолии о том, как ей явился во сне грозивший ей смертью отрок, которого она затем узнала наяву в неизвестном мальчике, стоявшем в храме рядом с Иодаем, Матфан ей предлагает:

то в этих словах слышится не столько изуверство жестокой языческой религии, сколько обычные цинические максимы, проповедовавшиеся политическими мыслителями и в христианских странах, и в недалекие от Расина и его зрителей времена. И мотивы поведения и у Гофолии, и у Матфана вполне объяснимы психологически. Для царицы это – кровная месть и забота о сохранении власти. Для жреца – уязвленная гордость и тайная зависть перебежчика, приспособленца, к человеку несломленной верности и неустрашимого мужества. Он сам признается наперснику: