А что же земные владыки? Они – помазанники Божии, через них и осуществляется промысел Господень. Эти мысли сами по себе, как и понимание провиденциальной осмысленности хода истории, – вполне в духе политических и философско-исторических идей Боссюэ. Не зря Расин и в предисловии ссылается на этого «знаменитого и высокочтимого прелата», поминая его в одном ряду с Иосифом Флавием и самим Священным Писанием. Но в «Гофолии» отчетливее говорится, что Божья воля – не только источник непререкаемой власти государей; она же и полагает этой власти границы. Словно существует некий договор между Богом и царем, в котором условием божественного покровительства значится соблюдение божественных заповедей. И заповедь веры, благочестия среди них – если и важнейшая, то не единственная. Или, иначе говоря, вера должна воплощаться не в одних молитвах, воскурении фимиама и отправлении положенных обрядов. Иодай и Авениру говорит без обиняков:

Дела же царя, которыми меряется его вера, – это его отношение к подданным. Объявив Иоасу его род и имя, возлагая на его чело венец Давидов, потребовав от левитов клятвы ему на верность, Иодай так наставляет самого царя-отрока:

И последний урок, преподанный Иодаем своему венценосному воспитаннику уже после свержения и смерти Гофолии и завершающий пьесу, напоминает, что Бог – не только хранитель, но прежде всего судья царям:

В сущности, не столь уж важно, что Иоас-то именно эти заповеди со временем нарушит. Его или Гофолии личные качества и личная судьба в этой пьесе вовсе не так важны для судеб мира, как были важны характер и судьба Нерона или Агриппины в «Британике». Иоас должен лишь поддержать существование своего рода, из которого суждено явиться Мессии. И коль скоро эту свою роль он исполнит, все остальное особого значения иметь не будет. Персонажей «Гофолии» лишь с оговорками можно назвать героями трагедии, в том смысле, в каком были ими Береника, или Федра, или Митридат. Единственное подлинное действующее лицо этой трагедии – божественное провидение.

Но как ни благочестив этот сюжет, он нисколько не укладывался в предназначенные ему рамки назидательного развлечения для девического пансиона с полумонастырским уставом. Само его величие больше, чем в тех расиновских пьесах, где весь интерес был сосредоточен на внутренней жизни персонажей, требует выразительности постановки, всех внешних средств. Не случайно именно эту пьесу Расин снабдил самыми развернутыми и подробными у него сценическими ремарками. Здесь для действия необходимы и декорации, воссоздающие суровое великолепие иерусалимского храма, и мощные звуки торжественной музыки («симфонии», как сказано у Расина), и множество статистов – левитов, хора, свиты Гофолии, и белое полотно, одежды священников, и трон, и венец, и меч Давидовы… Все это предполагает совсем иной театральный стиль, который будет утверждаться позднее – в трагедиях Вольтера, у романтиков; в голубом же классе Сен-Сира он, конечно, был невозможен. Отчасти, наверно, этим объясняется скромное впечатление, произведенное «Гофолией» на ее современников. Немногие из них – Буало, госпожа де Ментенон, Фенелон – ею восторгались. Остальные были сдержанны и, во всяком случае, ставили «Гофолию» ниже «Есфири».