Наконец, он приехал уже за полночь и вместе с директором своей канцелярии Мосоловым (женатым на сестре генерала Трепова). Мы – я, барон Фредерикс и его помощник князь Н. Оболенский – уселись, и разговор начался с того, что барон Фредерикс сказал, что он ошибся, передав мне, что в проекте манифеста сделаны лишь редакционные изменения, а что он изменен по существу, и мне предъявили оба проекта, с указанием на один из них, на котором останавливаются. Все эти экивоки, какая-то недостойная игра, тайные совещания при моей усталости от поездки в Портсмут и болезненном состоянии меня совсем вывели из равновесия. Я решил внутренне, что нужно с этим положением покончить, т. е. сделать все, чтобы меня оставили в покое. Поэтому я отверг предъявленные мне анонимные, кем-то тайно от меня составленные проекты манифеста. Они и по существу не могли быть приняты в предложенном виде. Если бы в это решающее на много лет судьбы России время вели дело честно, благородно, по-царски, то многие происшедшие недоразумения были бы избегнуты. При всей противоположности моих взглядов с взглядами Горемыкина и тенденциями балтийского канцеляриста барона Будберга, если бы они были призваны открыто со мною обсуждать дело, то общее чувство ответственности, несомненно, привело бы нас к более или менее уравновешенному решению, но при игре в прятки, конечно, события шли толчками, и документы составлялись наскоро, без надлежащего хладнокровия и неторопливости, требуемых важностью предмета.

<…> Я, с свойственною моему характеру резкостью, просил барона Фредерикса передать государю, что я неоднократно ему докладывал, что ныне не следует издавать манифеста, и вновь прошу доложить об этом моем мнении его величеству, но если его величество все-таки хочет манифест, то я не могу согласиться на манифесты, несогласные с моею программою, без утверждения коей я не могу принять на себя главенство в правительстве; что из всего я усматриваю, что государь мне не доверяет, поэтому он сделает большую ошибку, меня назначив на пост председателя, что ему следует назначить одного из тех лиц, с которыми он помимо меня совещается и которые составили предлагаемые проекты манифестов.

<…> Мы расстались с бароном Фредериксом поздно ночью, часа в два, и расстались в довольно возбужденном состоянии. Когда он уехал, и я остался один, я начал молиться и просить всевышнего, чтобы он меня вывел из этого сплетения трусости, слепоты, коварства и глупости. У меня была надежда, что после всего того, что я наговорил барону Фредериксу, меня оставят в покое.