И я вспомнил. Я действительно его пережил.

Это было в то самое время, когда я — исключенный из комсомола и из института — повис в пустоте. И луч, шарящий над нашими головами, вот-вот должен был (так, во всяком случае, мне казалось) выхватить меня из толпы подследственных. Эта мысль — или, если угодно, это чувство — не оставляло меня ни на минуту.

Но иногда она — как мысль о неизбежности смерти — пробирала морозом по позвоночнику, а иногда отступала куда-то на обочину сознания. И тогда я слегка расслаблялся.

«Момент каталептической скованности» настиг меня именно в такую минуту, когда мой мозг был расслаблен какими-то мелкими хозяйственными заботами. Это было в толпе, запрудившей большой торговый зал Елисеевского магазина. Я пробирался сквозь эту толпу, стараясь протиснуться поближе к прилавку, когда почувствовал, что на плечо мне легла чья-то рука. Каталептическая скованность, охватившая меня, не позволила оглянуться. Но, скосив глаза, я — каким-то самым дальним краешком глаза — увидал фуражку, шинель. Сердце ухнуло куда-то вниз. (Не в тот миг — в тот миг мне было не до того, — а потом, позже, я подумал, что человек, впервые пустивший в оборот ныне стершееся как медный пятак выражение «душа ушла в пятки», — что этот неведомый мне мой далекий предок был — истинный гений! Вся душа моя в тот миг и в самом деле ушла в пятки: не метафорически, а буквально.)

Сколько все это продолжалось, не знаю: наверное, не больше секунды. Через секунду я уже знал, что руку на плечо мне положил мой институтский товарищ Володя Шорор.

Вообще-то, мы с ним не были даже знакомы. Но, как я уже говорил, институт наш был крохотный, все студенты знали друг друга в лицо. А Шорора я хорошо знал еще и потому, что он стал однажды героем знаменитой на весь институт шутки.

Жил он, как и многие наши студенты, в студенческом общежитии. Но однажды уехал на две недели домой — в Иркутск. А когда вернулся, его ждал небольшой сюрприз. На дверях общежития красовалась указующая стрелка и надпись, которая гласила: «В музей Шорора». Принадлежавшая Шорору койка была отделена от остальных спальных мест веревочной загородкой, какие бывают возле музейных экспонатов, и над ней тоже красовалась надпись: «Здесь спал Шорор». Такие же вывески и плакатики украшали тумбочку, в которой Шорор хранил свое барахло, стул, на котором он сидел, стол, за которым он сочинял свои рассказы.

Кроме того, Володя Шорор был известен мне еще тем, что фамилия его упоминалась в одной из самых популярных наших институтских песенок. Упоминалась, правда, без особого пиетета — посвященные его персоне строки звучали так: