А на сцене главного театра страны, на этой знаменитой сцене, прославленной премьерами Чехова и инсценировками Достоевского и Толстого, шла бездарная «Зеленая улица» никому не известного Сурова. И высшим достижением литературы был признан «Кавалер Золотой Звезды» ничтожного Бабаевского. И молодой Бондарчук, сыгравший этого «Кавалера» в кино, получил звание народного артиста СССР.

Из-за этого мы, помню, вдрызг разругались с женой. Она доказывал, что Бондарчук, что бы я ни говорил, талантливый актер. А я только пожимал плечами: ладно, хорошо, допустим, талантливый. Но не настолько же, чтобы поставить его в ряд с Москвиным и Качаловым, Добронравовым и Хмелевым.

Суть происходящего с присущей ему лукавой иронией выразил однажды наш друг Гриша Поженян. Мы втроем — я с женой и он — пошли как-то в кино. Конечно, я не помню, как назывался тот фильм: что-то про забой, про шахтеров, стахановцев…

Протискиваясь ко мне сквозь толпу выходящих из кинотеатра людей (во время сеанса мы сидели в разных концах зала), Гришка, усмехаясь, громко сказал:

— Ну, как тебе понравилась главная роль, которую играл угольный комбайн?

Угольный комбайн был тогда, наверно, последним достижением нашей техники, и его действительно при каждом удобном и неудобном случае показывали нам крупным планом, надолго задерживая на разных его частях внимание зрителя. Но смысл поженяновой реплики, конечно, выходил далеко за пределы этого частного случая. Этот несчастный угольный комбайн, игравший главную роль в том забытом мною фильме, стал для нас символом всего тогдашнего советского искусства.

Больше всего меня угнетало, конечно, то, что мне, как я сказал потом об этом Виктору Борисовичу Шкловскому, НЕ ДАЮТ РОДИТЬСЯ. Что эта проклятая система не дает (и никогда не даст) мне ни малейшего шанса БЫТЬ САМИМ СОБОЙ. У самого Виктора Борисовича, у того же Эренбурга, поэтике которого я посвятил свой диплом, этот шанс был, потому что они стали писателями еще до революции — до, как говорил Остап Бендер, эпохи исторического материализма.

У меня этого шанса уже не было.

Да что говорить обо мне! Его не было бы даже у Чехова, родись он в советское время. Даже ему не позволили бы писать рассказы о «пепельницах». Заставили бы писать об угольных комбайнах.

Пятый пункт, невозможность устроиться на работу, даже это жуткое «дело врачей» и слухи о том, что для евреев где-то на Дальнем Востоке уже выстроили бараки, — все это, думал я тогда, не относится к тому, что Сталин называл «постоянно действующими факторами».

Этот мой телесный оптимизм («не верит тело»), хоть в конце концов он и подтвердился дальнейшим развитием событий, говорил, конечно, о глубочайшей моей тогдашней наивности. Но было, было у меня тогда такое дурацкое ощущение, что раньше ли, позже, а эта черная полоса пройдет. Не может же она длиться вечно!