Но это как-то ощущалось. Было растворено в воздухе.

Вопреки всему, что мне приходилось слышать и читать о тех траурных днях, вопреки даже известным трагическим событиям на Трубной («Тысячи раздавленных сограждан траурный составили венок», как выразился по этому поводу один мерзавец-рифмоплет), меня в те дни более всего поражала холодность сограждан, их равнодушие, их нечувствительность к долженствующей быть всенародной — мало сказать всенародной, вселенской — скорби.

Вот вышел из булочной парень, оторвал от батона горбушку, жует. А вот какая-то парочка: он что-то ей оживленно рассказывает, она — улыбается, кажется, даже смеется…

Все это, помню, меня поражало и даже как будто шокировало: случилось ТАКОЕ, а им это по фигу.

Хотя, наверное, больше, чем само равнодушие этих моих сограждан, меня поражало то, что они не боятся это свое равнодушие так открыто демонстрировать.

Да, пожалуй, и эти мои чувства были не чем иным, как все той же сублимацией страха.

Был, впрочем, один эпизод, который покоробил меня, кажется, независимо от этого подсознательного страха.

4-го или 5-го марта было у нас в Союзе писателей комсомольское собрание. Вообще-то это громко сказано — собрание: было нас там, престарелых комсомольцев, всего-навсего человек двенадцать.

Я был там, наверное, самым молодым. Хотя мне тоже уже стукнуло к тому времени 26 лет, и я вполне мог считаться автоматически выбывшим из комсомола — по возрасту. Но восстановление моего членства в этой организации было для меня таким праздником, что расставаться со своим комсомольством я не спешил (по закону имел право числиться комсомольцем до 28 лет).

Эти наши комсомольские собрания бывали, как правило, просто этакими междусобойчиками: быстро покончив с «повесткой дня», засиживались допоздна, травили анекдоты, сплетничали.

В этот раз нам было, конечно, не до анекдотов и не до сплетен. Все мы были пришиблены известием о болезни вождя. Но ни рыданий, ни всхлипываний, ни сморканий в платок тоже не было. Просто сидели пригорюнившись. И вдруг один из нас, только недавно зачисленный в штат в журнале «Октябрь» и еще не успевший — а может быть, и не захотевший покинуть нашу уютную организацию и встать там на комсомольский учет — брякнул:

— Да, кстати, ребята! Нет ли у кого-нибудь из вас стихов о Сталине? Мы готовим номер…

И вот этот холодный профессиональный цинизм меня, помню, действительно покоробил.

Сталин еще жив, мы еще живем надеждой — а вдруг все-таки случится чудо, и он не умрет! — а они там, в своем паршивом журнале, уже загодя, холодно, спокойно готовят траурный номер…