* * *

Если читать книги о Театре, написанные Немировичем-Данченко, а также Виленкиным в сотрудничестве с ним, то на картину тоже будет приятно посмотреть, и она другая, не станиславская. Писателю чуть-чуть легче: он пишет все-таки один. Театр — публичное творчество, у зрителя на глазах. Глаз этих много — плюс натруженные глаза театральных критиков. Артист на сцене один, а за спиной шепчутся тени в возрасте начиная от аристотелева.

Ефремов о своем первом театре рассказывал сам — в дневнике совсем чуть-чуть, больше в прессе, но никогда не руками литературных секретарей. Я поясняю о секретарях, поскольку актерские и режиссерские книги далеко не все написаны теми персонами, фото которых помещено на обложке. А я хочу хоть криво-косо писанное, но руками того, чье имя в титрах. Прочитав, например, великолепную книгу И. М. Смоктуновского, я первым делом кинулась к его дочери, Марии Иннокентьевне: сам ли писал? Она рассказала, как выглядел процесс. Да, сам. Получается, он был первоклассный писатель.

Многие знаменитости — видимо, из-за своей тотальной занятости, — нанимают литзаписчиков, но честные люди потом еще и указывают в титрах, кто именно им помогал. Избыточно скромные — не указывают и клянутся везде, что писали сами. Так вот: Ефремов мог написать свою книгу сам, литературного таланта хватило бы точно. Но, во-первых, ему действительно было некогда, проза требует времени, досуга, тишины, нянек с супами-кашами, а во-вторых — с 1964 года он уже не был расположен к говорению прямой правды об окружающих в лицо этим окружающим. Он пришел к трагическому пониманию жизни, но об этом никому не следовало знать. Он уходил в себя, мог пить днями, мог не пить, но две боли свербили постоянно: невозможность любви к той-самой-женщине и нереальность ансамблевого театра с единомышленниками, с общением, с мостами.

В дневниках, написанных на фоне славы театра и постоянных съемок в кино — а фильмы как на подбор («Живые и мертвые», «Строится мост», «Вызываем огонь на себя», «Война и мир», «Айболит-66»), — он пишет тяжелые слова. За год непрерывного общения я привыкла к его разным почеркам и уже знала, в каком состоянии написан тот или иной текст. Почерков было много. К 1964 году почерк стал уверенным, окончательным, быстрым, скупым, а стиль записей жестким, телеграфным, ассоциативным — теперь всё для себя. Прежние дневники еще могли намекать на возможного адресата, пусть призрачного, а теперь текст словно армейская койка — с одеялом, заправленным по линейке.