Открытая – вернее, как будто открытая – позиция подследственного Достоевского вызывала у Комиссии раздражение и неприязнь к нему; у судей и в самом деле были резоны не доверять его показаниям. Отвечая на поставленные вопросы, придерживаясь буквы, а не духа вопросника, он ни разу не упомянул имя Н.А. Спешнева и его кружка, с которым был тайно связан, в радиальные настроения и планы которого был посвящен²⁷.

Действительно: о Спешневе Достоевского не спрашивали, и это дало возможность маневра – не лгать, но умолчать. В его ответах не было нарочитых искажений, в бумагах тоже не нашлось никакой крамолы. «Хотя Достоевский не говорил на следствие всего, что знал, тщательно оберегая известные ему, но упущенные следствием обстоятельства дела, а также стремился везде, где это было возможно, отвести подозрение от других обвиняемых или смягчить свою и их вину, в остальном он был, как правило, точен, а потому показания его… могут рассматриваться как надежный и важный для понимания его идейной эволюции… как биографический материал» (18: 330. Примечания).

Достоевский отчетливо различал общий принцип открытости в защиту собраний у Петрашевского: все проблемы надо обсуждать гласно, о чем бы ни шла речь. Другое дело, что в его нынешней ситуации должен был работать другой принцип: не рассказывать все, что знал, видел, слышал; ни в чем не лгать, но, где нужно, недоговаривать и умалчивать.

Повествование «Дневника писателя»: тон и интонации

Повествование «Дневника писателя»: тон и интонации

Стратегия общения Достоевского со следствием никак не помогла ему избежать каторжного приговора и каторжного срока, исполненного им от звонка до звонка, но спустя почти четверть века благодарно вспомнилась в «Дневнике писателя». Тон авторского повествования и общий настрой «Дневника» был, однако, определен гораздо раньше – вечером после экзекуции, 22 декабря 1849 года, в каземате Петропавловской крепости. С поразительной сдержанностью и кротостью пишет он брату Михаилу об инсценировке казни: «Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры» (28, кн. 1: 162).

Ни тем вечером, ни позже не выражал Достоевский своего возмущения издевательским спектаклем. Тщетно искать в письмах, посланных даже и секретными оказиями, комментариев по поводу этой постыдной провокации. Спустя годы он смиренно скажет: «Если их сторона взяла, то делать нечего и следует нести наказание»²⁸. А тогда, перед отправкой в Сибирь, он писал брату: «Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою… Во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь! On voit le soleil!.. Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь» (Там же. С. 162–163).