Я прижался ближе к своему верному товарищу, чтобы хоть как-нибудь согреться. Палуба была пуста: вероятно, пассажиры сошли на маленьких пристанях или же укрылись в более уютных местах. Сон постепенно улетучивался, я представил себе картины вчерашних баталий и чувствовал, что раздражение мое улеглось и мною овладевает веселое оживление. Перебирая в памяти сцены воинственных стычек, я уже готов был признать, что Мотя все же молодчина. Теперь, когда заодно с онемевшим от холода телом охладел и мозг, я неожиданно обнаружил в себе склонность к беспристрастным и справедливым оценкам.
Вдруг из люка показалась какая-то фигура, затем послышались шаги. Я увидел Мотю, она шла к нам, шаркая сапогами и хватаясь за поручни, словно начиналась качка и трудно было устоять на ногах.
Приблизившись, она остановилась. Сквозь петельку в пиджаке, которым укрывался, я следил за каждым ее движением. С минуту она смотрела на нас, потом наклонилась и коснулась моего плеча. Я не пошевелился. Она взяла меня за руку. Я не отвечал.
— Товарищ… Слышите, товарищ? — она дергала меня за рубашку. — Будет вам… Ну, товарищ, идите в каюту… позамерзаете…
Меня так и подмывало спросить: «А промфинплан?» Но, видя, что я не подаю признаков жизни, она пробормотала, как бы читая в моих мыслях:
— Так и так горим. Оттого, что вы замерзнете, план с места не сдвинется…
Я молчал.
Тогда она принялась за Сашка:
— Да вставайте же! Вот наказание! Я уже всех пассажиров разместила, только вас двое и осталось.
Но добудиться Сашка было невозможно: он спал, должно быть, так же крепко, как я…
Мотя выпрямилась, мгновение постояла возле нас.
— Ну и замерзайте, ежели такие гордые!
И сердито зашагала прочь.
— Сашко! — шепнул я другу. — Слышишь, Сашко!
Он не отозвался. Но теперь я хорошо понимал душевное состояние человека, которого с холодной палубы приглашают в теплую каюту, а он притворяется, что спит, и делает это по принципиальным соображениям…