— Ради всего святого, Сергей Юльевич, не гневайтесь на меня и не принимайте всего сказанного на свой счет. Любую благородную идею могут опошлить равнодушные исполнители и наши бюрократы…

— Да, да, Анатолий Федорович! Горько смотреть, насколько извращена первоначальная идея. Но, прежде чем ломать, подумайте: что будете строить? Я не помню, кто из философов сказал: «Не разрушайте слишком поспешно здание, в чем-то неудобное, чтобы не подвергаться новым неудобствам…»

— Лихтенберг, Сергей Юльевич.

— У вас еще молодая память, а у меня иногда подводит. Недавно выступал, приписал Шекспиру слова Шиллера… Кстати, в какую группу вы вступили? Центр, левые? — Витте даже не назвал правых, понимая, что в отношении к Кони это неуместно.

— Ни в какую, — ответил Кони. — Я не могу подчиняться директивам большинства партии… Останусь внепартийным.

— Как и я, — сказал Витте. И добавил: — Рад буду видеть вас, Анатолий Федорович, у себя на Каменноостровском.

Позже в своих воспоминаниях Кони запишет: «…Каждая[48] мне предлагала войти именно в нее. Между правыми есть несколько человек, искренности которых я не могу отказать в уважении, но программа этой группы или, вернее, партии для меня совершенно неприемлема. Это — люди, сидящие на задней площадке последнего вагона в поезде и любовно смотрящие на уходящие вдаль рельсы, в надежде вернуться по ним назад… Что касается левых, то очень многое в их программе мне по душе, но всецело ее разделить я не могу, хотя по большинству вопросов, наверное, буду вотировать с ними…»

О своем споре с Витте Анатолий Федорович вспомнил, когда получил большое письмо от одного крестьянина:

«Ваше высокопревосходительство!

Искренне Вас благодарю от всего русско-крестьянского сердца за Ваши слова в Государственном Совете об уничтожении попечительства народной трезвости и о прекращении пьянства. Вы обратите внимание и посмотрите, что творится в Петербурге в Народных домах. Это целая оргия разгула и разврата. Разве это можно считать полезным развлечением для народа? Да, это полезно для разгула и разврата всего народа. Об этом я мог бы Вам много сказать и о других домах трезвости. Теперь скажу о казенных винных лавках, ведь они гораздо хуже прежних кабаков, которые существовали до введения монополии. Хотя народ пил водку, но он пил в тепле и закрытых помещениях; теперь же пьют на улице у тех же винных лавок. И посмотрите в рабочих районах, что представляют эти лавки? Вы их увидите во всей наготе. Поговорите с рабочими заводов и фабрик; они Вам скажут, что нужно закрыть винные лавки, а их жены и дети вечно будут счастливыми и молить бога за добрый почин того правительства, которое это сделает. Коснусь другого взгляда по монополии: ведь она введена совсем не для пользы… государства, а своего рода авантюра под известным стилем. О чем же мне говорить? Ведь вина пьют не меньше, чем до монополии, а больше, а доходы государства могли быть увеличены до такой же величины, какие теперь получаются… (ведь человек трезвый всегда работать способен)… Да обложить всю роскошь большим налогом, да, наконец, сделать общий подоходный налог… Я извиняюсь перед Вами, Ваше Высокопревосходительство, и верю в Вас, что Вы примете мои слова во внимание».