Пономарева старалась поднять его на ноги, раздобывала самые лучшие продукты: 19 июля она писала Е. А. Садовой на Сиверскую, где та жила на даче: «А. Ф. кушал вчера лапшу на крепком бульоне, зеленые бобы на второе и землянику…»

Уже из Детского Села сообщает она о том, что «t° у нас нормальная, но слабость страшная, а пульс 88. Ночевала сестра Широкова…»

«…Он опять вел беседу о Толстом и Т[ургеневе] и собирается о Н[екрасове], хотя я и умоляю не утомляться. Ах, но какая красота в парке!»

Часами он молча лежал перед окном. Следил, как растут и разрушаются в июльском небе мощные кучевые облака. Прислушивался к негромким и неторопливым звукам пригородной жизни: к легкому перестуку колес извозчичьей пролетки, к цокоту копыт, к тарахтению редкого авто. Обрывки разговоров долетали до него, но он не вслушивался, не хотел вникать в них. В теплые солнечные дни ему было хорошо лежать одному и слушать жизнь. Одному, но не одинокому…

Иногда у него подолгу сидел художник Стреблов, уже нарисовавший несколько портретов Кони. Теперь он делал зарисовки для нового портрета.

Анатолий Федорович сначала сердился — зачем рисовать немощного старца, потом махнул рукой.

Он уже подвел итоги. Еще несколько лет назад с особой педантичностью разобрал свой архив, рассортировал бумаги и письма по папкам и пакетам, надписал их: «Воспоминания объективные», «Далекие годы», «Дорогие покойники», «Умершие в жизни»… В архиве, помеченном цифрой 8, пакеты значились под названиями: «Особые люди», «Отголоски далекого прошлого», «Письма хороших женщин». В третьем архиве — Меньшиков, Мережковский, Цертелев, «Нахалы и проходимцы», «Патенты на неблагодарность», «Подлецы». И здесь же пакет с надписями: «Литературная и ученая сволочь», «Литературная тля».

Какой поразительный жизненный материал для пытливого ума. Тени прошлого обретают в нем плоть и кровь, словно в кадрах замедленной съемки трех царствований. Не обошлось и без огня — он не захотел, чтобы люди увидели его таким, каким он видел себя сам, и сжег дневник и некоторые письма. Наверное, вспомнил завещание своего старшего друга Гончарова, запретившего печатать личную переписку. Не выполнили волю Ивана Александровича, долго крепились, а потом напечатали.

Свое завещание Кони написал еще 12 сентября 1916 года. Распорядился из средств, полученных за чтение лекций и издание литературных трудов, часть передать Благотворительному обществу судейского ведомства. Образовать из них «Фонд имени Анатолия Федоровича Кони» для пособий нуждающимся судейским работникам. Десять тысяч велел перевести обществу вспомоществования калекам, обучающимся мастерству и ремеслам, двадцать четыре тысячи билетами внутренних займов — в городской приют для беспризорных имени Ф. П. Гааза. Часть средств просил употребить на учреждение двенадцати стипендий: в память Надежды Федоровны Ковалевской (незабвенной Наденьки Морошкиной), Александры Николаевны Плетневой, своих университетских профессоров Б. Н. Чичерина и Н. И. Крылова, протоиерея Амфитеатрова, Сергея Морошкина, Федора Алексеевича и Ирины Семеновны Кони… Не забыл он и своего племянника Борю Кони и сестру Людмилу Федоровну Кони (Грамматчикову).