Алексеев постоянно искал возможность преодолеть статичность пространства, искал возможность воспроизвести живое движение персонажей. Алексеев в интервью Кларе Мальро скажет о воображении, необходимом для художника-гравёра и для оживших гравюр в анимации, становящихся «результатом усилий импровизации и композиции. Я представляю себе движение, которое я не увижу на экране, пока не будет слишком поздно что-нибудь изменить; то же справедливо и для гравюры». Вот футуристический ход: женщина, в отчаянии застывшая у кровати близкого человека: то хватается за голову, то распахивает потерянно руки. Её силуэты накладываются друг на друга. А между плоскими, стилизованными фигурами беседующих женщин за столом с бокалами в руках возникает двуликий господин – успевающий прямо на листе повернуться чёрной пиратской повязкой на одном глазу то к одной, то к другой собеседнице. Тонкие пальцы его рук тоже возникают дважды. Невольно вспоминается Пикассо.

Алексеев отказывается поэтизировать смерть, его гравюры опровергают предсмертные размышления Кио Жизора: «Смерть, насыщенная дрожащим братским шёпотом, бдение побеждённых, многие завтра поклонятся как своим великомученикам, кровавая легенда, из каких творятся золотые легенды!»[143] Рисуемый чёрной жестковатой линией остро драматичен портрет самоубийцы Чена: он опрокинут навзничь в пустом, мёртвом пространстве, словно лишённом воздуха и цвета. «Дважды умерла» названа гравюра с изображением молодой женщины с нежным и милым лицом, скукожившейся на ледяном смертном ложе, словно почерневшем от горя. На одной из завершающих цикл гравюр Катова бросают в горящую паровозную топку. Финальная гравюра «Любить живых» переносит в подземный мир: безглазы скелеты в парадных одеждах и траурных чёрных шапочках на голых черепах, а над ними безмятежно растёт трава.

Художник, столкнувшийся во время Гражданской войны в России с зверствами большевиков, отказывается воспевать подвиги их китайских единоверцев, творить из них золотую легенду. Его гравюры, проникнутые печалью и состраданием (комментаторы назвали одну из них «Грустно и зябко»), они не только о зле и насилии, переполняющих несовершенный человеческий мир.

По контрасту с ожесточённым противостоянием людей – ошеломляющая красота природы. Любуясь поэтичностью алексеевских пейзажей, видишь: работая в совершенно другой технике, он передаёт дух и обаяние старинных китайских гравюр, выполненных в жанре «шань-шуй» – столетиями беседующих со зрителем на языке «гор и вод». Несётся по бурной реке, ловко управляясь единственным веслом, привставший в узкой лодочке китаец в национальной конической панаме «доули». Захватывает дыхание от нежной прелести речного пейзажа с его волнующим оттенком розового тумана в сочетании с серо-голубой полоской воды. На другой гравюре – издатели в 2013 году назвали её «Японская весна» – миниатюрные кораблики теряются в огромном бело-голубом водном пространстве, увиденном сверху, а вдали раскинулась горная гряда с белоснежными вершинами: Алексеев, как всегда, абсолютно самостоятелен, знакомство со знаменитыми видами горы Фудзи Хокусая ощутимо разве что на уровне композиции. Пожилой китаец, медитируя на воде с длинной трубкой в руке, окружён плотными широкими листьями кувшинок, белеющими в вечерней полутьме ядрышками свернувшихся цветков, и за его спиной – полукружия невысоких гор, напоминающие опрокинутые чаши-пиалы. Вся работа выдержана в деликатном зеленовато-сером колорите.