У Юрочки нашлись любители его рисунков. Ведь они же неповторимы! Почему их не собирать! Лет десять спустя, когда мне понадобилось нарисовать «Фелицатин раешник» для повести Горького «Городок Окуров», мне не очень хотелось это делать «по-чистяковски». Как бы это было смешно! Гротескно-издевательски смешно. Провинциальный бардачок, изображенный по всем правилам «священнического» стиля профессора и действительного члена Академии художеств при дворе Его Величества! Это уже острее Сухово-Кобылина. Но культ есть культ, чем больше несуразностей, тем он крепче и устойчивее!

Я вспомнил рисунки Юркуна и постарался, едва ли успешно, придать изображаемым мною «персонам» несколько юркунский характер. Обратное воздействие! Говорят, ученик Константин Коровин воздействовал на своего профессора Поленова!

Вероятно, это было недели за две до Кронштадтского мятежа. Утром мглистого серого дня постучал в мою дверь Виктор Шкловский, в руках у него были какие-то серые мешки.

— Ну-ка, собирайся, я награжу тебя целым богатством. Бери с собой мешки для дров! Сойдем вниз и я познакомлю тебя с человеком, который нас там ждет!

Мы сошли из моего коридора по узкой лестнице во двор Елисеевского дома на Мойке. Даже много позднее он нес следы какой-то фантастической запущенности и мрачной грязи. В ту же снежную и злую зиму 1921 года этот двор казался зловещим. Непонятные архитектурные выступы выглядят, как цитадели, башни или бойницы эпохи Тридцатилетней войны в Германии и осады Карл штейна. Глядят со всех сторон дырки — двери, ведущие к лестницам, почти отвесным. К стенам придвинулись гигантские ящики с отбросами и мусором. Какие-то трубы неизвестных топок обступили двор со всех сторон и притиснулись к стенам, как притаившиеся убийцы. Переходы под низкими арками из одного двора в другой, где опять трубы, бастионы, ящики не то с объедками, не то с трупами! Всё замерзшее, промозглое, заиндевелое и спрессованное грязью и морозом. Черные потоки жидкой грязи, сажи причудливым узором декорировали стены цвета грязной охры, кое-где из-под облупленной штукатурки глядели на вас обмороженные чернобагровые, как бычий глаз, кирпичи, впитавшие в себя воду бесконечных дождей петербургской осени. Весь пейзаж — бред немецкого экспрессиониста!

Мы сошли вниз. Около помойки стоял человек с ласковым и печальным лицом. Оно имело желтовато-серый оттенок и было иссушено не то напастью страстей, не то невзгодами болезней!

Человек, ожидавший нас, довольно высокого роста, сутуловат и узкогруд. «Александр Грин», — громко сказал Виктор. Одет он был в какое-то черное пальто «sans façon», вероятно, на легкой южной ватке. «Чеховское пальто», — мелькнуло у меня в голове, очевидно, припомнились какие-то ялтинские или мелиховские фотографии. Да! Да! Непременно черное пальто, интуиция меня никогда не обманывает, было и на гениальном фантасте Эдгаре По. Вот здесь, неподалеку от этого двора, блуждал он по Невскому в пьяном небытии. Заходил в ресторан «Доминик» в подвальный этаж и тупо смотрел на нестерпимо зеленый цвет биллиардного сукна, на играющих русских «джентльменов». Потом он выпивает стопку водки у стойки и выходит на Невский. Он бредет в этом моросящем тумане в блестящем черном цилиндре, таком, каким изобразил его Эдуар Мане в иллюстрациях к «Ворону»! Невский в такие вечера особенно фантастичен, и, вероятно, сюжеты в мозгу писателей складываются сами собой. Из тумана выступают, как видения, колонны Казанского собора или силуэты этой неповторимой в мире бронзовой поэмы о юноше и коне!