Михаил Алексеевич как-то быстро постарел, часто был небрит. Прибавилось седин, глубокие морщины прорезали щеки! Он не вылезал из своего бараньего замызганного полушубочка! Юрочка ссутулился. На нем солдатская «стеганка», но английский галстук изысканных оттенков! Так ли любил галстук Рембо, как Юрочка?

Если бы не галстук и не «акварели», которые он стал самозабвенно рисовать, то действительно «Меньшиков в Березове».

Перед этим в сумерках диалог:

— Ну как, Юрочка, Вы купили? Я беспокоился. Вас долго не было.

— Да! Удалось, но не сразу, мне пришлось бежать к цирку. У наших сволочных баб не было свечей, может быть, я опоздал… прийти! Были вот эти только прянички!

— Ну слава Богу!

Вечер начинался с чувством радости от света, от ниспосланного провидением огня.

Эта комната, такая светлая и даже какая-то игривая с белым роялем и развешанными воспроизведениями итальянцев «кватроченто», в эту зиму выглядела, как мрачная берлога! И все-таки многие тянулись к ним, к этим совершенно непрактичным людям, за пределами того свойства, которое называется «уменьем жить».

Оно было несвойственно и матери Юркуна, которая вела как-то с грехом пополам их хозяйство. Когда она проходила мимо нас, сидящих за столом, на кухню, мы все с ней раскланивались самым почтительным образом. Она смотрела на гостей своими робкими голубенькими глазками «девочки из детской сказки»!

Ее муж, отец Юрочки, гусарский вахмистр сверхсрочной службы, очень ценился начальством, так как обладал ценными способностями выбивать «дух своеволия» из новобранцев и держать в струне гусар, улан и драгун старших сроков. Его жена и нежный Иосиф были, кажется, ближайшими жертвами грозного вахмистра!

Иногда, мельком, мне виделась и комната «матки» (Юркун говорил с матерью на польском языке, хотя отец его был, кажется, литовец!). Посередине стояла буржуйка, и тепло к друзьям шло через открытую дверь. Вечерами же ее дверь была всегда закрыта. На стенах «Матки бозки» Остробрамска и Ченстоховска и литографированные портреты в красках разных пап и архиепископов. Некоторые архиепископы при открытой двери поглядывали на большую репродукцию прекрасного обнаженного юноши, пронзенного стрелами, — святого Себастьяна!

Днем Михаил Алексеевич обычно писал рецензию о вчерашних «премьерах» или о выступлениях той или иной артистки или балерины. За ними заходил из редакции старый редактор, который брал листки Кузмина с благоговением, как «причастие». Пробежав первую строчку, редактор (специалист по сведениям о пожарах и убийствах) целовал листочек и, самозабвенно закатив глаза, произносил: