А это ведь потом будет… за гранью тридцатых…

В этом хаосе, бурлении интеллектуальной жизни можно было усмотреть некие ядра, первозданные сгустки материи или клокочущие ключи.

В строящейся советской культуре были по-разному окрашенные течения. Люди творческой энергии съезжались в Москву с разных сторон, местный колорит накладывал на их культурное лицо свой отпечаток… Старые москвичи эпохи «Весов»! Московское училище живописи! Художественный театр! Коровин, Серов!.. Мамонтов! «София» Муратова… Крепкая закваска! «Бубновый валет» теперь стал святыней… Все профессора… авторитеты.

Петербургское ядро. Мы — растение «пересаженное», правоверный академист-кардовец, авангардный модернист — все равно — «не свой», «чужак». Нет «своего, нашенского», для москвича-провинциала…

Мюнхенцы! Их не так мало, и они вносят свою сильную струю, особенно в графике… Их Москва принимает почему-то более ласково, чем нас, петербуржцев… Мы оказались более чужими… Капризы инстинктов… Как это ни странно, совсем нет парижан, а в Петрограде их было много! Одесса! О! Она проросла пышным цветом своей собственной окраски…

Как они все талантливы, но… они другие… Разве можно считать их родными по духу… Людей, которые не знают, никогда, ни разу не были в Эрмитаже!

Ах! Простите, Вы говорите, что были в нем один раз! О! Это много… Один раз!

Я знаю его наизусть!

Некоторых художников я понял на двадцать шестом, а некоторых на сорок пятом посещении! Прививка! Прививка! Вкус яблока, его сорт зависит от прививок!..

Разве я поверю культуре людей, которые в Эрмитаже были один раз?.. Да! Это культура, но культура не «моя».

Москвичи все повально и поголовно были сезаннистами или смаковали углы кубов, кое-кто грешил чекрыгинизмом… но это — единицы — «Маковцы».

Мюнхенцы пережевывали «высокие идеи» с немецким душком, рецепты «философии формы»… Не могли расстаться с ними в новой кипучей Москве… Философия их явно «ушибла».

Веревка — вервие простое…

Ахрровцы занимались гражданской войной и новым человеком! Так и оказалось, что Москву изображать было некому. Все заняты были своими проблемами. Я невольно стал единственным ее изобразителем. Я стоял на улицах и рисовал Москву.

К этой теме пришли только в пятидесятых годах!

Но это культурное «бурление» конца двадцатых, и начала тридцатых годов было отнюдь не «местное», наше русское дело. Оно было во всей Европе! Я утверждаю, что высший взлет такого художника, как Дюфи, падает на 30—32-е годы. Портрет жены, портреты некоторых мужчин… рыбаки. Пикассо — Девушки и Минотавры. Они по-настоящему артистичны… Кажется, он называется помпейский период, — начало 30-х годов… После этих годов уже упадок… Нервы не так напряжены, меткость исчезает. Начинается орнаментальный почерк — «видоплясовщина» (примиритесь с этим термином). Работа на «благоговеющего дурачка», на «галерку», на «мудрых», ко всему равнодушных искусствоведов.