Благодаря такой оторванности население этих мест сохранило совершенно первобытный характер. Я был здесь не только первым политическим ссыльным, но и первым интеллигентным человеком вообще. Поэтому немудрено, что иногда на меня смотрели, как на жителя какой-нибудь далекой планеты.

Ведь у меня было так много непонятных вещей – были книги, была фотография, была, наконец, лампа, которая их поразила, кажется, больше всего. Это была простая керосиновая лампа (с собой я захватил также около 20 фунтов керосина), но она им казалась каким-то чудом. Любоваться на нее приезжали за 50 верст. В восхищение приводили их также мои ружья, из которых я издали мог стрелять диких оленей и птиц. У них сохранились еще лук и копья.

Мне вообще казалось, что я живу среди людей, которые, застыв в своем своеобразном анабиозе, отстали от нашей жизни на несколько сот лет.

Средством передвижения были у них только собаки. Леса нет совершенно, и ни один житель Русского Устья никогда в своей жизни не видел растущего дерева. Хлеба и молока нет и в помине, коровьего мяса – никогда не пробовали. Топят свои землянки лесом, который с юга в изобилии приносит река и выкидывает на берег.

Много чудес пришлось мне увидеть за те четыре года, которые я прожил на далеком Севере, много также пришлось перенести испытаний.

Я видел день, который продолжается три месяца, так как целых три месяца в этих широтах солнце не сходит с горизонта, я испытал двухмесячную ночь, когда солнце бессильно подняться из-за горизонта и слабые сумерки длятся не больше 1–1,5 часов. В остальное время сверкают яркие бриллиантовые звезды, которые нигде не казались мне такими близкими, и каждую почти ночь сияет фантастическое северное сияние, охватывающее половину неба. Я испытал страшные снежные бури, которые засыпали мой домик выше крыши снегом, и я должен был выбираться из снега, как крот из-под земли. Я научился управлять упряжкой собак и оленями, езда на которых мне теперь казалось такой же привычной, как езда на лошадях. Зимой я жил среди белого безмолвия, оторванный на многие тысячи миль от всего дорогого и близкого моему сердцу. Весной, наоборот, целый месяц я прислушивался к многоголосому хору бесчисленных птиц, которые прилетали с юга. Бесконечные вереницы лебедей, гусей, уток и куликов летели неудержимым потоком в одном направлении вдоль рек, и их веселый шум после зимнего безмолвия казался настоящей вакханалией жизни. Я видел промысел, который видели немногие европейцы и который может дать некоторое представление о богатствах этого дикого края – я имею в виду охоту на линяющих гусей на берегах Ледовитого океана. Кто сам не видал этих необозримых стад диких гусей, которые собираются вместе в период линьки, когда они на 10 дней утрачивают способность летать, тот не может себе представить, какое количество пернатого населения живет и плодится здесь. Летом 1912 года я был на этом промысле на море, куда мы отправились на наших крошечных лодочках. Нас было четыре партии, в общей сложности 35–40 человек – и наша общая добыча равнялась 15 000 штук гусей. При этом беспомощных гусей окружают, загоняют в сети и здесь истребляют; я присутствовал сам при загоне, во время которого мы сразу добыли 2500 гусей. Гуси эти зарываются в землю и в мерзлом виде служат потом для прокорма ездовых собак.