В той же книге академик Гаспаров писал: «...Когда в 1958 <1957> вышла “Память” Слуцкого, я сказал: как-то отнесётся критика? Г. Ратгауз[83] ответил: пригонит к стандарту, процитирует “Как меня принимали в партию” и поставит в ряд. Так и случилось, кроме одного: за 20 лет критики именно “Как меня принимали в партию” (“...Где лгать нельзя и трусом быть нельзя”) не цитировалось почти ни разу и не включалось в переиздания вовсе ни разу. (“Был один случай”, сказал мне Болдырев, но точно не вспомнил). Для меня это была самая меткая пощёчина, которую партия дала самой себе. <...> Седакова[84] подарила свою книжку папе римскому, он сказал: “Читаю по стихотворению в день, а когда не всё понимаю, то смотрю на вашу фотографию, и помогает”; она удивилась. Я вспомнил Слуцкого “Какие лица у поэтов!”...»

Гигант проницательности Гаспаров не знал источника восторга Слуцкого, не склонного к подобным воспарениям. Слуцкий сам сослался на сей источник, который назывался Ксения Некрасова. Это случилось на страницах молодёжного журнала «Смена» (1974, № 4) в очерке Слуцкого «А Земля наша прекрасна!».

У Ксении был редкостный дар — она умела радоваться. Причём радовалась чаще и охотнее, чем печалилась. В те годы — первые послевоенные — почти все московские стихописцы были бедны. Ксения была беднее всех. Даже в пределах суток она не планировала, что будет есть, а иногда и где будет спать. Однако писала она так: Встретила я куст сирени в саду. Он упруго и густо рос из земли, и, как голых детей, поднимал он цветы в честь здоровья людей, в честь дождей и любви. <...> Иногда я возмущался её восхищением. На каком-нибудь словопрении она подбегала ко мне и шептала: — Смотри, какие лица у поэтов!

У Ксении был редкостный дар — она умела радоваться. Причём радовалась чаще и охотнее, чем печалилась.

В те годы — первые послевоенные — почти все московские стихописцы были бедны. Ксения была беднее всех. Даже в пределах суток она не планировала, что будет есть, а иногда и где будет спать. Однако писала она так:

<...> Иногда я возмущался её восхищением. На каком-нибудь словопрении она подбегала ко мне и шептала:

— Смотри, какие лица у поэтов!

Так вот. «Вопросы литературы». Отделом современной литературы журнала ведала Татьяна Бек. Слуцкий был её иконой. В мемуаре «Расшифруйте мои тетради...» она говорит:

В «Вопросах литературы» (1999, выпуск III) впервые напечатан полный текст стихотворного послания Бродского — Слуцкому, которое молодой поэт, после встречи со старшим, написал печатными буквами на листках из школьной тетрадки в косую линейку и послал по почте... А вот что в эту «тему» могу внести я, которая в сентябре 1990 года впервые двинулась в Америку. Мы — я, переводчик Виктор Голышев и прозаик Валерий Попов — были приглашены неким колледжем (штат Коннектикут, Новая Англия) на творческий симпозиум по теме «Словесность и мораль». Интересно — а у меня сохранилась афиша, — что все мы числились тогда ещё как Soviet author или как Soviet poet. <...> <...> И вот 13 сентября — встреча с учащимися (а также с преподавателями) в большом зале, идущем крутым амфитеатром. На сцене — мы четверо: Soviets authors и Бродский. Мы отвечаем на записки через переводчика. Я, в частности, получаю такую: «Отчего в современной России поэзия неестественно политизирована?» М-да. Как объяснить? Отвечаю: поскольку журналистика, публичное правосудие, ораторское дело за годы советской власти были начисто изничтожены тоталитарной цензурой и словно бы ссучились, то честная поэзия бессознательно начала впитывать в себя нелирические функции, от коих она в нормальном обществе как в контексте свободна... Что-то в этом роде. Вижу: слушают меня (а кто по-русски ни бум-бум, те — моего переводчика) внимательно и понятливо. Думаю: пан или пропал — прочту моё любимое из Слуцкого стихотворение, которое отвечает именно на их американский вопрос: