О Заболоцком. «Что было пережито вместе? Италия. По телевидению впервые выступали вместе. В Сикстинской капелле вдвоём час задирали головы. Тёплый, не остывший ещё труп Н. А. я (с Бажаном и Бесо Жгенти) поднимал с пола и укладывал на письменный стол». Более близкой дружбы, кажется, не бывает.

Почему Слуцкому вспомнился Блок? Почему возникла эта пара, каковой не было в природе стихотворства? Поэты неслиянны и неразрывны. Слуцкий ещё не знал, что его постепенно-обвальный уход из жизни будет до жути напоминать — блоковский: тихое сумасшествие.

На похоронах Заболоцкого Слуцкий сказал:

— Наша многострадальная литература понесла тяжёлую утрату.

Собравшиеся вжали голову в плечи: как это — многострадальная?..

Взаимонеприятие Твардовского и Заболоцкого — печальный факт, для Заболоцкого крайне болезненный: нелюбовь главного редактора «Нового мира» была продолжением его понесённых от власти мучений. Но для Слуцкого, который сам в своё время, в конце тридцатых, прошёл мимо Твардовского («Молодым я его не знал, не видел...»; «Страна Муравия» ему не понравилась), ясны эстетические и личностные причины конфликта крупнейших поэтов времени. Они были старше Слуцкого, но на самом деле старше был он: он уже переварил опыт их поколения, нетерпимого и непримиримого.

«Несколько раз я приносил Заболоцкому книги — из нововышедших, и почти всегда он с улыбкой отказывался, делая жест в сторону книжных полок:

— Что же мне, Тютчева и Баратынского выбросить, а это поставить?»

Твардовский смотрел на собратьев, молодых и не очень, точно так же, только без улыбки — белыми глазами. «“Чудь белоглазая” называл его начитанный в летописях Асеев». Вот сценка, достойная Гоголя:

«В купе международного вагона он <Твардовский> сказал мне вполне искренне дословно следующее:

— Каково мне, Б. А., быть единственным парнем на деревне и чувствовать, что вокруг никого.

Продолжение тирады было прервано тихим смехом Заболоцкого».

Слуцкий позже великолепно обыграл отношения с Твардовским в сурово-иронической «Мессе по Слуцкому».

Похоже, Слуцкий, имея дело «с большими умами и большими безумиями», в этих великолепных людях видел... самого себя. Принимая многое и многих, называя себя «из-

рядным эклектиком», он знал цену и подоплёку собственной безапелляционности. С глубокой снисходительностью рассказывая о своём приятеле, отчаянном халтурщике-текстовике Г. Рублёве, он комментирует манеру этого человека звонить по делам: «Время было такое, руководящим, императивным голосом говорили только те, у кого было на то бесспорное право, или же очень смелые люди. <...> Мне кажется, что латинская медь появляется в голосе именно потому, что никакого иного выхода не было: пропадай или нагличай; голодай или требуй».