Настроение у Грызуна было прекрасным.

— Валяйте!

— Гоголь кто, по-вашему?

— Гоголь — реалист, что тут спорить.

— А Кафка?

— Какой же реалист Кафка!

— Большое спасибо, — сказал Фаустов и, увидев подошедший трамвай, заторопился. — Вы нас обогатили!

———

Через несколько лет я натолкнулся в романе Фаустова на подозрительный абзац: «...ей посоветовали добрые люди обратиться к одной пробивной личности, к критику и искусствоведу Артуру Семеновичу Мудрому, который как раз подыскивал себе в эти дни удобное и не слишком хлопотное место директора небольшого музея.

Злые языки говорили, что Мудрый хотя и не любит и даже втайне презирает искусство, но тем не менее почему-то выбрал себе профессию искусствоведа, казавшуюся ему интеллигентной, даже светской, а главное, оставлявшей много досуга, который очень ценил».

Возможно, тогда около нас и оказался Мудрый. Или один из Мудрых. Чего-чего, а Мудрых к тому времени стало много...

Перебью себя, не могу удержаться. Именно в тот день, когда были записаны эти строчки, я, гуляя, заглянул в книжный магазин на Невском. Под стеклом в витрине лежала чистенькая книжка «Пахомов», выпущенная в теперь уже далеком тысяча девятьсот пятидесятом. Совпадение удивило. Я попросил томик и распахнул на первой случайной странице. «Получив в 1925 году диплом, — писал автор, — художник начал настойчиво бороться за последовательное вытеснение из своих художественных приемов формалистических элементов, искусственно привитых ему за годы учебы. Это была тяжелая борьба: не всегда и не во всем Пахомову хватало настоящей художественной культуры, очень неудачно также он сблизился с «левым» объединением «Круг художников».

Большую помощь А. Ф. Пахомову, как и остальным художникам, оказала политика партии и советского правительства в области литературы и искусства, направленная на разоблачение антинародной сущности конструктивистских и прочих теорий».

Я торопливо поискал фамилию автора статьи — нет, этого человека я не знал.

Книжка неоднократно уценялась, последний номинал был пятнадцать копеек.