В этот раз пауза оказалась еще более долгой.
— Погоди, — буркнул наконец он. — Соображаю.
И опять затих.
— Кажется, в блокаду Калужнин работал в Среднем художественном. На Таврической. Там расспроси.
— Но после блокады?..
— Не знаю. Может, нигде не работал.
— Но как же тогда жил?
Кажется, мои вопросы его слегка раздражали.
— Да как мы все жили?! Или ешь, или оставайся художником, вот и весь выбор.
Вроде бы Сергей Иванович закончил, но отпустить Осипова я не мог. Сколько еще не спросил? О чем не разведал?
Я выпалил все залпом: на кого Калужнин был похож как художник, в какой манере работал, график он или живописец? А может, и то, и другое?
— Трудно сказать, на кого похож, — вяло сказал Осипов. И опять замолчал.
Пришлось крикнуть: «Алло?!»
— Да я здесь, — буркнул Осипов. — Ишь какой шустрый.
Я ходил по комнате держа телефонную трубку, в этот раз дав себе слово не мешать, дождаться.
— На Чекрыгина если... Ты Чекрыгина представляешь?
— На Чекрыгина?! — я поразился.
Чекрыгин был уникумом, юным гением, успевшим в свои двадцать пять лет — до трагической гибели — создать сотни работ, так и не имеющих аналогов в русском искусстве. Его сравнивали то с Гойей, то с Врубелем, но он был самим собой, неповторимым мистиком.
Кстати, в собрании Фаустова был уголь Чекрыгина, этакий сонм теней — плывущие, растекающиеся фигуры, размытые позы, движения, жесты...
Неужели и Калужнин — художник