Иногда думаю: бывают люди трудной судьбы. Трудной не только при жизни, но и после смерти.
Все, что связано с Василием Павловичем Калужниным, всегда идет наперекосяк, оборачивается неудачей, заставляет удивляться каждому новому препятствию, внезапно возникающему на пути его живописи к людям.
— Ну, кто он такой, ваш художник? — повторяют мне. — Сами говорите, не член Союза...
...Калужнин торопился работать, берег каждый час, отпущенный ему временем. Он действительно был словно
Он торопился сказать как можно больше — видимо, чувствуя, что так, как он, никто никогда не скажет.
Он жил как одержимый. Он и был одержимым единственной страстью — искусством.
«Часто так бывает, что художник, углубленный в свою работу, не замечает, как минует жизнь, и кажется, жизнь тоже не замечает его. Проходит время. Мы вновь обращаемся к работам художника, видим, что всем своим творчеством он обращен к жизни, что он обогащает наше понимание мира новыми, открытыми им чертами».
Сказано это товарищем по «Кругу» о другом художнике тоже нелегкой судьбы.
Но слова эти могли быть обращены и к нему, к Василию Павловичу Калужнину.
В ту первую ночь, оставшись в мурманской квартире один на один с неизвестным архивом, я нетерпеливо перебирал папку и вдруг, развернув листок, почувствовал внезапное беспокойство, почти суеверный страх.
Почерк на найденном листе был явно знакомым, — сотни раз видел я эти характерные буквы. Не читая, я долго и тупо разглядывал текст. Наконец, сообразил: это строчки стихотворения, написанные рукой Фаустова, которые, как я думал, никто никогда, кроме меня, не читал раньше.
Что это, судьба или случай, на которые так уповал Фаустов, послали мне свой подарок?!
Но тогда отчего мой Старик никогда не назвал имя художника, на долгие годы захватившее меня?
Впрочем, может, Учитель и не должен давать ученику