Врач сделал вид, что ничего от больного не слышал, и приказал фельдшерам развернуть носилки. Выносят головой вперед, есть такая примета.
Василий Павлович проснулся. Боли не было — значит, нужно спешить.
Достал блокнот из-под твердой больничной подушки, плохо отточенный карандаш-огрызок.
Сестричка шарила по матрацу, искала градусник. Качнула головой, была недовольна.
— Совсем не держали! — и отошла к соседней кровати, записывая температуру.
Карандаш оказался тупым, Калужнин попытался написать первую фразу, но карандаш только оцарапал бумагу.
Калужнин полежал, отдыхая, потом осторожно обкусал грифель, очистил от заусениц. Нужно было сделать распоряжения. Он понимал, можно не успеть, будет поздно.
Что и кому он напишет? Завещание? Он устало в себе усомнился. Накоплены только картины, разве людям потребуется его искусство?! Значит, завещай не завещай — все равно никто не оценит; хорошо — есть Володя Калинин. Тот все сохранит и без его просьбы, но ведь и Калинин не мальчик...
Из молодых — в Мурманске живет Анкудинов, вот Юре стоит сообщить о себе, пусть знает всю правду.
«Юра, дорогой! — вывел Василий Павлович и, обессиленный, опрокинулся навзничь. — Вот уже. полгода, как я болен. За последние месяцы я побывал в трех больницах. Резать меня отказались по причине слабого состояния здоровья. Сейчас я нахожусь как бы «на исходе» в онкологической больнице на Чайковского, 7, палата 5, где, как видно, и завершу свой тяжелый путь...»
Буквы расползались на слове «тяжелый».
Он пролежал больше часа, снова думая о своем искусстве. К чему самообман? Кому нужна его живопись?
Потом Калужнин слегка приподнялся и начал водить по бумаге.
Он писал знакомому фотографу, с которым когда-то дружил, но в последние годы и его видел не часто. «Владимир Васильевич, последняя просьба, обеспечьте передачу зеркального шкафа по решению моей сестры Марии Павловны Софье Александровне Румянцевой.
Закрыл блокнот, положил под подушку, затих. Станут выносить — найдут и посмотрят.