Нет, Черных поселил персонажей, измотанных перестроечной жизнью, оставшихся без кола и двора, на голой земле. И изобразил их не в атмосфере митинговой истерики, а в дьявольском труде. Он вдохнул в них энергию активной борьбы!

Образно говоря, для меня сидящий, стоящий или лежащий персонаж – не человек, а кукла, манекен: он не побуждает к творчеству. Идущий, бегущий, летящий воспаляет меня, дразнит, бесит – он мой герой! Таких мне и предложил Черных.

Какое уж тут – ждать утра! Позвонил сценаристу поздно вечером. И завалил его массой комплиментов, слов благодарности. Валентин не перебивал меня… Такое ведь приятно слушать каждому…

А потом черт потянул меня за язык сказать, что очень бы хотелось пару сцен вздыбить темпераментом, довести до кипения… И юморку бы чуть поболее… И любви покрепче… Слышу в трубке покашливание – понял, знак недобрый.

– Через пару деньков встретимся, поговорим.

И все. Больше от него ни слова…

«Так – подумал я – в который уж раз моя прямолинейность подводила меня к самому краю…»

Пару деньков я вчитывался, фантазировал, заряжался азартом, влюблялся в героев. Но в равной степени все глубже понимал и недостатки… Мне казалось, что, несмотря на «крутизну» обстоятельств, жизнь в хуторе протекает уж очень ровно, даже сонно…

И я с самыми добрыми намерениями, правда, очевидно, горячась, с перебором, высказал все это Валентину Константиновичу. А он долго (все так же неторопливо) выковыривал из мундштука черную от никотина вату, ни одним мускулом лица не дав понять, задел ли я его своим кипятком или нет. Встал… Тут уж я ожидал гневного разноса. Ан нет…

– Это, Евгений Семенович, был не обмен мнениями, а судилище. – И тихо, спокойно Черных вышел из комнаты.

«Все! Конец! – подумал я. – Вот теперь действительно я голый – ни сценария, ни роли…»

Свидетелем «судилища» был Валерий Фрид (главный редактор студии, умнейшая голова):

– Незаслуженно много обидных слов наговорил ты. Женя, Валентину.

– Знаю! Знаю! Будь трижды проклят мой характер!

Сколько раз я пропускал через себя, как бы проигрывал все сказанное Черныху. Кажущиеся обидными слова произносились не для того, чтобы ужалить автора, тем более любимого, а для образности, яркости мысли. Например, о названии. «Голый» звучит как призыв к зрителю: «Заходите на это кино – вам покажут стриптиз». Глупость? Конечно! А вырвалось это – и уже обида…

Спустя неделю, не надеясь на восстановление добрых творческих отношений, звоню Черныху. Звоню с одной-единственной целью – снять с души грех: извиниться перед человеком, который намеревался сделать мне добро. А он мне в трубку: