Она смущенно засмеялась:

— Наверное, это глупо.

— Ничего глупого тут нет, — сказал я.

— Не-ет, — протянула она с сомнением в голосе, а затем решительным тоном заявила: — Я накоплю денег и буду учиться.

Лила на минуту задумалась, оживление ее погасло, и она тихо сказала:

— Только тогда я буду уже старой. В той книжке сказано, что надо начинать учиться с детских лет.

— Вы ведь получаете двенадцать с половиной шиллингов?

— Да, но мама оставляет мне только половину. Последние замешкавшиеся девушки исчезали за дверью фабрики.

— Мне надо идти.

Она побежала вслед за подружками и скрылась из виду.

Я же пошел в свою контору и сел за стол. Глаза бегали по колонкам цифр, но в ушах по-прежнему звенели девичьи голоса; я продолжал слышать их и назавтра, и во все последующие дни, и они словно голос совести определяли каждую мою мысль, каждый мой шаг.

Под крышами фабрик в широко раскинувшихся промышленных пригородах Мельбурна работало очень много молоденьких девушек. Все они постепенно, шаг за шагом, постигали уроки жизни, пока наконец у них не складывались взгляды, определявшие их поступки. Они выносили свои знания из секретов, поверявшихся шепотом на школьном дворе, из признаний подруги, сидевшей с ними за одной партой, из рассказов, услышанных во время перерыва во дворе фабрики, из встреч с присяжными соблазнителями, поджидающими девушек в своих машинах и в подъездах домов, из захватанных книжек, которые передавались из рук в руки и вели к пропасти.

Знания, таким путем приобретенные, не просвещали ум, не поощряли талант, не вдохновляли на благородное дело, не утверждали истинных ценностей. Складывая их, как кирпичики, девушки воздвигали в своей душе крепость, тщетно надеясь укрыться за ее стенами, когда на них наступало одиночество, одолевали мечты, когда от них требовали подчинения общим правилам, когда их терзала зависть и, наконец, когда они испытывали отчаянную потребность быть любимыми.

О, как ты красив, Рон Хьюз! Ты крепок и силен, и твои руки оградят меня от беды. Ты ведь не причинишь мне зла, когда мы останемся вдвоем в темноте, правда, Рон Хьюз? И не бросишь потом меня плакать в потемках, одну-одинешеньку, пока ты любезничаешь с другой?

Все, что о тебе говорят, Рон Хьюз, — ведь это же ложь? Я верю только твоим словам. Я верю тебе. Я хочу верить тебе. Я не могу не верить тебе!

Нет, совсем по-иному следовало познавать жизнь этим девушкам. Может быть, ее тайны должны были открываться им в песне, веселящей душу и радующей тело, или об этих тайнах должен был поведать им кто-то мудрый и чуткий?