…я понимаю, есть еще на свете психиатрия, есть внегалактическая астрономия, все это так! Но ведь все это – не наше, все это нам навязали Петр Великий и Николай Кибальчич, а ведь наше призвание совсем не здесь, наше призвание совсем в другой стороне!

…я понимаю, есть еще на свете психиатрия, есть внегалактическая астрономия, все это так! Но ведь все это – не наше, все это нам навязали Петр Великий и Николай Кибальчич, а ведь наше призвание совсем не здесь, наше призвание совсем в другой стороне!

Комментатор совершенно справедливо указывает:

Весь пассаж естественно возникает в соседстве с именем Солоухина и пародирует тему «русской идеи», мессианского призвания России и отличия ее от Запада – идущую от славянофилов 40‐х годов XIX в. и проходящую через всю русскую общественную мысль… (с. 53).

Весь пассаж естественно возникает в соседстве с именем Солоухина и пародирует тему «русской идеи», мессианского призвания России и отличия ее от Запада – идущую от славянофилов 40‐х годов XIX в. и проходящую через всю русскую общественную мысль… (с. 53).

Думаем, однако, что здесь есть и гораздо более конкретное указание, связывающее данный фрагмент со знаменитым «разночинство началось, дебош и хованщина! Все эти Успенские, все эти Помяловские…» – и дальше появляется вполне закономерно имя Белинского. У нас есть основания полагать, что «словом-сигналом» в первой из приведенных здесь цитат является «не наше», явно указывающее на широко известное стихотворение Н. Языкова «К ненашим»:

Оставив в стороне пояснительное «Вы все – не русский вы народ!», напомним строки того же стихотворения, прямо соотносящиеся в совершенно разных планах с текстом поэмы Ерофеева:

Как нам кажется, почти все представленные в нашей статье материалы в конечном счете проецируются на то общее понимание поэмы Ерофеева, которое приблизительно может быть сведено к такому выводу: евангельское «встань и иди» (трансформации которого так подробно разобраны в статье Б. Гаспарова и И. Паперно) оканчивается убийством, причем убийством, лишающим в первую очередь голоса, слова. Иллюзорность любой идеологической альтернативы этому «страшному миру» для Ерофеева очевидна, но остаются, на наш взгляд, альтернативы этические и, как их часть, эстетические.

Даже по этим сравнительно немногим образцам видно, что попытка выявить в художественном мире Венедикта Ерофеева не только очевидные каждому внимательному глазу подтексты, но и те, что принадлежат к малоизвестному, забытому, подпольному слою культуры, дает возможность прочитать его поэму как произведение, построенное на напряженном контрасте между высоким и низким, где высокое вместе со своей основной функцией одновременно травестируется: цитаты из забытых и малоизвестных источников обнажают глубинные пласты художественного сознания, в которых культура предстает в той своей ипостаси, которая обладает способностью порождать новые тексты, в том числе и текст самого Ерофеева.