А в Сене вода кипит, горит, сверкает, отражая, как в зеркале, всю вакханалию огней.

Я делаю спазматические усилия, чтобы зарисовать то, что мелькает передо мной непрерывной чередой все новых световых эффектов. Я разрываюсь на части, мне и хочется любоваться всем окружающим и в то же время рисовать. Когда я опускаю глаза на бумагу, то немедленно страх упустить что-либо из происходящего вокруг охватывает меня. Я, должно быть, слишком громко выражаю свое восхищение. И замечаю это только тогда, когда рядом стоящий молодой француз, глядя на меня, громко, с иронией говорит: «Voilà la panique du pays sauvage!»^{55}

Точно ушат холодной воды он выливает на мою горячую голову.

* * *

27 июля С.В., окончив физический практикум, решил покинуть Париж. Я же давно стремилась уехать, надеясь, что на лоне природы я избавлюсь от мучившей меня астмы. По совету врача решили уехать в горы Южного Тироля. Как только десяток верст мы отъехали от Парижа, я почувствовала, как мои легкие расправились и мне стало легко дышать. Видимо, какая-то внешняя причина вызывала во мне сжатие бронхов. Впоследствии при аналогичных случаях мы убедились, что стоянка фиакров вблизи нашего дома и запах аммиака вызвали во мне тогда эту болезнь. Теперь я чувствовала себя совсем здоровой, только очень слабой и истощенной.

Мы ехали скромно. Денежные ресурсы наши были невелики. Останавливались на день в Базеле, чтобы осмотреть картинную галерею. Ярко запомнила только произведения братьев Гольбейн. Из современных художников — знаменитого Беклина, который был родом из Базеля[424]. Я не очень любила его. Я считала его художником огромного дарования, с большой фантазией, с большим темпераментом. Но в его вещах я чувствовала иногда тяжесть, отсутствие вкуса. «Мюнхеновщина», как я в то время говорила, скрещивая этим термином все, что мне не нравилось у немецких художников.

Следующая остановка в Милане. Любуемся великолепным собором — чудом архитектурного искусства. Должно быть, от утомления и слабости после болезни у меня мало осталось в памяти от нашего пребывания в Милане. Помню, ходили смотреть «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи. Она в очень плохом состоянии. Почти ничего от нее не осталось. Постояли перед нею с глубоким чувством пиетета и ушли неудовлетворенные.

Помню еще картон Рафаэля в Амброзианской библиотеке, «Афинская школа», сделанный им для Ватиканской фрески[425].

Через два дня мы уехали в Дезенцано. Маленький итальянский городишко на южном конце озера Лаго ди Гарда. Остановились в альберго «Трента». За невзрачность и грязь нашей гостиницы мы были вознаграждены тем, что наша пропитанная чесноком хозяйка поместила нас в комнате, где жил Наполеон III. Об этом событии гласила надпись на стене. Комната темная, унылая, сырая, с громадной парадной кроватью под ветхим балдахином. Мы со страхом на нее взирали, не видя в комнате другого ложа. В то же время не могли удержаться от смеха — так бойкая хозяйка старалась нас уговорить, уморительно коверкая и искажая французские слова. Наконец порешили на том, что она даст другие кровати, так как мы уверили ее, что недостойны императорского ложа. Мы очень веселились, слушая ее болтовню и замечая ее наивные попытки взять с нас как можно дороже.