Такие курьезы объяснялись тем, что пристава — за немногими исключениями — были люди без надлежащего образования и очень плохо разбирались в тонкостях тех вопросов, которые затрагивались в прениях. Всего было хуже, когда появлялся пристав, на мундире которого гордо красовался университетский значок. Это были — самые несносные. Они, видимо, стремились отличиться перед своим начальством умением, что называется, "срезать" патентованного оратора и придирались для этого ко всякому случаю — удобному и неудобному, причем этот самый университетский значок нисколько не предохранял их от сумбурной путаницы в мыслях, но выступали они с этим сумбуром с самоуверенным апломбом. А пристава-"простецы" нередко чувствовали себя довольно растерянно. По-видимому, данные им инструкции не были ясны и определительны для них, и они сплошь да рядом становились в тупик. Как поступить? Проморгаешь какое-нибудь преступное слово оратора — под ответ попадешь, ибо по митингам ходили в партикулярных одеждах тайные ревизоры и над самими приставами; а сунешься невпопад с замечанием оратору — и можешь в дураках оказаться, он же тебя на смех поднимет… Положение такого "недреманного ока", которое само хорошенько не знало, где именно торчит запрещенная крамола, было не из завидных.

Помню, как-то раз я, излагая на митинге свой доклад, уловил краем уха шепот, которым обменивались пристав и его помощник, сидевшие за столиком у самой кафедры. "Что он, не опасно говорит?" — спрашивал пристав своего помощника. "А черт его знает, — шепотом отвечал помощник, — кажется, пока ничего". Однажды нашелся и такой пристав, который, видимо с отчаяния, подошел ко мне перед началом митинга и сказал: "Уж вы, профессор, будьте так добры, если я вас буду останавливать, не подымайте меня на издевку". Это был старик, редкая седая щетина торчала у него на голове, лицо выражало одну мысль: "Черт бы побрал всю политику, вот она где у меня сидит…" Никак не ожидал этот человек, что на старости лет придется ему раскидывать мозгами над такими неслыханными вопросами, в которых сам черт ногу сломает. Мне по человечеству стало его жаль, и я обещался "не поднимать его на издевку".

Наконец можно было вздохнуть свободно: предвыборная кампания кончилась. В Петербурге и Москве опять полная победа досталась кадетам. От города Москвы прошел в Думу и я вместе с Павлом Долгоруковым, Маклаковым и Тесленко. Открытие Думы было назначено на 20 февраля 1907 г.

Политическая физиономия второй Думы сильно отличалась от первой. Центр вместо кадетов заняли теперь "трудовики": фракция, состоявшая из густой группы крестьянских депутатов, которыми руководили три-четыре интеллигента, в том числе доктора Караваев (потом убитый) и Березин. Впрочем, как увидим, иногда эта крестьянская армия решительно выходила из повиновения своим вождям. Кадеты, сдвинутые с прежних мест "трудовиками", составили во второй Думе левую окраину правого крыла. Правее их шла прослойка из небольшой группы октябристов и умеренных правых, и затем крайне правое крыло составили "истинно русские", т. е. черносотенные депутаты с такими матадорами "Союза русского народа", как Пуришкевич, Келеповский, Крушеван. На правой окраине левого крыла находилась небольшая кучка народных социалистов (во главе их были Волк-Карачевский, умерший при большевиках в тюрьме, и Демьянов, умерший в эмиграции в Праге), затем следовали социалисты-революционеры и крайне левое крыло было занято социалистами-демократами: меньшевиками и большевиками. Лидерами меньшевиков были грузины Церетели и Джапаридзе, а от большевиков всего чаще выступал Алексинский. Чрезвычайно оригинальное явление представлял собою депутат Наливкин: вице-губернатор одной из среднеазиатских областей и автор дельных научно-географических работ, вошедший в состав большевистской фракции. Когда он защищал с думской трибуны позицию социал-демократов, не упуская случая при этом поставить на вид свое вице-губернаторство, это всегда производило эффект чрезвычайный.