Перед открытием второй Думы со всех сторон слышались указания на необходимость "беречь Думу", т. е. заботливо воздерживаться от резких демонстраций, которые могли бы вызвать ее довременный роспуск. Крестьянские депутаты только и говорили о "бережении Думы" и ссылались на то, что крестьянство, пославшее их в Думу, хочет, чтобы Дума добилась для крестьян земли и достигала бы этой цели настойчиво, но терпеливо и не "лезла бы на рожон" из-за шумных демонстраций. Интеллигентные лидеры тех левых фракций, которые стремились играть роль выразителей желаний и потребностей крестьянских масс, повторяли вслед за крестьянскими депутатами тот же лозунг "беречь Думу". Тогда получило популярность рассуждение, что вместо "штурма власти", которым занималась первая Дума, теперь надо вести "осаду власти" — осмотрительную и терпеливую, не давая правительству вызывать Думу на рискованные шаги, как это произошло с первой Думой в эпизоде с воззванием по аграрному опросу. Могло казаться, что это настроение "бережения Думы" должно было перенести центр тяжести думской деятельности на законодательную работу, что соответствовало тактической линии партии к.д.

Несмотря на все это, требовалось много наивного прекраснодушия, чтобы окрыляться надеждой на то, что вторая Дума счастливо минует опасные подводные камни, которыми был усеян ее фарватер. Опасности, грозившие второй Думе, были многочисленны и многообразны. Во-первых, во второй Думе было два крайних крыла: черносотенцы и социал-демократы, — которые шли в Думу с определенным намерением, прямо противоположным лозунгу "бережения Думы". Те и другие, но по совершенно различным мотивам, стремились не беречь Думу, а вызвать ее разгон, взорвать изнутри и в целом ряде случаев готовы были для этой цели протянуть друг другу руки. Черносотенцы с Пуришкевичем во главе то и дело устраивали для этого неприличнейшие скандалы, дабы дискредитировать Думу, а социал-демократы, с одной стороны, подчеркивали в речах, что они не ставят Думу ни в грош, а с другой стороны, подбрасывали Думе апельсинные корки в виде разных рискованных предложений демонстративного характера вразрез с решениями всех думских фракций[18].

Все это было, однако, еще не так опасно, если бы прочие фракции, за исключением двух крайних крыльев, могли объединиться вплотную около некоторой общей линии и если бы сама власть обнаружила готовность пойти на существенные уступки в основном вопросе — в земельном.

Крестьянство хотело "беречь Думу" в надежде таким путем получить землю. Но требование земли в правящих сферах как раз и принималось за недопустимое и опаснейшее проявление революционного духа. Широкая постановка аграрной реформы в легальной и закономерной форме парламентского законопроекта принималась "наверху" как самая ужасная из голов революционной гидры. Столыпин, старавшийся в противоположность Горемыкину стать в позу конституционного министра, — насколько это было можно при необходимости для него считаться с антиконституционными течениями высших сфер, от которых он зависел, — в вопросе аграрном, в сущности, повторил горемыкинское "недопустимо" по отношению к принципу принудительного отчуждения и сводил земельную проблему к замене общинного землевладения хуторами. К этой основной идее Столыпина можно относиться как угодно, но и те, кто видели в ней для будущего ключ к разрешению социального вопроса, должны были бы понять, что для данного момента необходимость прирезки земли к крестьянским владениям оставалась в полной силе и проведение этой меры в широких размерах законодательным путем могло бы сыграть решающую роль в предотвращении катастрофы, жертвою которой через несколько лет стала Россия.