Подводя итоги, хочется предоставить слово двум почитателям Замятина за пределами России, писавшим по-английски. Первый из них – Чарльз Маламут:

На протяжении 53 лет своей жизни (1884–1937) Евгений Замятин был единственным русским писателем с советским гражданством, которого Кремль не мог заставить надеть ливрею. Он жил и умер, храня верность высоким гражданским стандартам, установленным для русской литературы ее великими мастерами еще в XIX веке. <…> Он приветствовал освобождение от старых оков, которое принесла революция 1917 года, но возненавидел ее губительный догматизм и регламентирование жизни и сразу же стал бороться против него [BAR].

На протяжении 53 лет своей жизни (1884–1937) Евгений Замятин был единственным русским писателем с советским гражданством, которого Кремль не мог заставить надеть ливрею.

Он жил и умер, храня верность высоким гражданским стандартам, установленным для русской литературы ее великими мастерами еще в XIX веке. <…> Он приветствовал освобождение от старых оков, которое принесла революция 1917 года, но возненавидел ее губительный догматизм и регламентирование жизни и сразу же стал бороться против него [BAR].

М. Л. Слоним, вспоминая человека, чью жизнь он едва не погубил в 1927 году и которого через десять лет провожал в последний путь, резюмировал:

Александр Блок с дружеской насмешкой называл его «англичанином из Москвы». Худощавый, чисто выбритый, с рыжеватыми волосами, сбоку разделенными пробором, всегда в твидовом костюме и с «неугасимой» трубкой в большом рту, он действительно походил на англичанина. Он говорил ровным голосом, почти не сменяя интонацию, когда саркастически язвил или иронически шутил; манеры его были сдержанны, и тем, кто плохо его знал, он казался «застегнутым на все пуговицы» человеком, который хранил в сердце «нетаявшую сосульку» – некое твердое ядро совершенного самообладания, сильной воли и острого ума. Но этот джентльмен был независимым художником и бесстрашным мыслителем. Он сочетал в себе логику и воображение, точность и фантазию. Техник, который проповедовал «функциональный экспрессионизм» и учил молодых людей писать компактную, экономичную прозу, был человеком сильных страстей. Под его внешностью скрывались национальные черты интенсивной и глубокой внутренней жизни. Как и многие люди с научным образованием, он любил мечты и иррациональные полеты и прославлял стремление человека преодолеть все ограничения. Будучи врагом общепринятых правил и догматических структур, он был романтически предан свободе и индивидуализму и разоблачал все, что им угрожало[627].