Такой слепой полет опасен, можно было, чего доброго, столкнуться с вражеской машиной. Тут нужен точный расчет удара, и тогда риск оправдает себя.

Предельно сблизившись с «юнкерсом», Усачев открыл прицельный огонь. Затем перевел самолет на кобрирование и стал заходить для повторной атаки. Тут случилось непредвиденное. Машину Усачева резко потянуло вниз, она стала проваливаться в пропасть. Плохо слушаясь рулей управления, она переходила то в левый, то в правый крен, то вдруг задирала хвост и падала все ниже и ниже. Сознание Усачева помутнело, стало трудно дышать, туманная пелена застилала глаза. Он плохо различал приборы. Деления, стрелки на белых циферблатах то свивались в спирали, то вытягивались, то сужались...

«Что бы это могло случиться? — подумал он, чувствуя, что наступает ужасное. — С чего бы это?»

И он почти в отчаянии рванул на себя штурвал. Почувствовав, что машина подчиняется его воле, Усачев вывел ее из пропасти и снова стал набирать высоту. Он даже не сразу заметил, как оказался в двадцати метрах от «юнкерса» — расстояние, гибельное для обоих. Мгновенно отвалив, он опередил противника и стал в упор расстреливать его. Тотчас же у «юнкерса» загорелась левая плоскость.

Только теперь лейтенант увидел над собой машину своего напарника, который, оказывается, все время прикрывал его.

Когда «юнкерс», охваченный пламенем, стал падать, тот закричал в микрофон:

— Добро, Ваня!

Ободренный словами товарища, Усачев ринулся в пике и выпустил по немецкой машине одну за другой еще две пулеметные очереди.

«Юнкерс» взорвался в воздухе и рассыпался на куски.

Усачев с облегчением вздохнул, покачал своему товарищу крыльями, давая знать, что ложится курсом на аэродром...

— Ну, вот и все, — сказал он, вставая. — Если что неясно, спрашивайте.

Я вернулся в редакцию в полночь. Борисов, ожидая меня, не ложился спать.

— Ну как, удачно съездили?

— Наверно, — уклончиво ответил я. — Сейчас бы только перекусить и сесть за машинку.

— Так поешьте, — сказал он. — Ужин я ваш получил, стоит в шкафу.

— Вот и спасибо, — поблагодарил я, тронутый заботой редактора.

К утру очерк об Иване Усачеве был у меня готов.

Сходил в экспедицию, запечатал его в толстый конверт с сургучными печатями и отправил фельдсвязью в Хабаровск.

Спустя месяц, кажется, я получил оттуда номер «Тихоокеанской звезды» с подвальным очерком, который в редакции назвали «Амурский сокол».