Черчилль настолько проникся новой кампанией, что захотел принять в ней личное участие и высадиться на берег Франции вместе с первыми войсками союзников. Понимая всю опасность этого предприятия, коллеги попытались остановить его, но безуспешно. Лишь личное вмешательство короля заставило премьер-министра передумать. Хотя окончательно Черчилль от своей затеи не отказался и 12 июня – на шестые сутки после так называемого «Дня Д» – пересек на эсминце Kelvin («Келвин») Ла-Манш и отобедал на французском побережье всего в шести километрах от линии фронта. Находясь на побережье, Черчилль обратил внимание на стоящий неподалеку монитор, который обстреливал позиции противника. Заметив, что он никогда за свою долгую карьеру не был на корабле Его Величества, который участвовал бы в боевых действиях, Черчилль захотел подняться на борт монитора, но осуществить это не удалось. Частично он реализовал свое желание оказаться на боевом корабле в момент ведения огня, когда на обратном пути предложил обстрелять побережье из орудий эсминца. Командир корабля согласился.

Примечательным в приведенном выше признании Айку – «я с тобой до конца» – было то, что Черчилль в очередной раз не мог сдержать слез. В этом также проявилась противоречивость натуры британского политика, в которой одновременно уживались чувство долга и переживание из-за неизбежности потерь. Наученный горьким опытом многочисленных штурмов укрепленного побережья, Черчилль был уверен, что новая страница военных действий союзников будет сопряжена со значительными потерями. «Мы должны позаботиться о том, чтобы приливы и отливы не покраснели от крови американских и британских солдат, а пляжи не заполнились их телами», – предупреждал он Эйзенхауэра. Поздно вечером перед началом операции он скажет своей супруге: «Ты понимаешь, что, когда ты утром проснешься, уже могут погибнуть 20 тыс. человек»{365}.

Черчилль ошибся в своих прогнозах. За три недели боев общие потери англо-американцев составили менее 8 тыс. человек. Подобная ошибка в прогнозах распространялась не только на потери, но и на сам характер боевых действий. Весной 1944 года Черчилль заметил Эйзенхауэру, что, если к зиме союзникам удастся закрепиться на континенте, захватив Шербург и Бретань, тогда об этой операции можно говорить «как об одной из самых успешных во всей войне». А если к Рождеству они смогут занять Гавр и освободить Париж, тогда «это будет величайшей победой современности». Айк хотел было прибавить ему уверенности, заявив, что к зиме союзники уже подойдут к границе Германии, на что Черчилль ему ответил: «Мой дорогой генерал, для лидера всегда хорошо оставаться оптимистом, и я поддерживаю ваш энтузиазм, но освободите Париж к Рождеству, и никто из нас не будет от вас просить больше». Аналогичные сдержанные прогнозы он озвучивал и британским военным. В середине февраля 1944-го он заявил начальникам штабов, что к концу года союзный фронт будет пролегать «где-то во Франции» и потреблять «все наши ресурсы». Черчилль был не единственным, кто придерживался подобных взглядов. По первоначальной оценке стратегов, выход к границе Германии был запланирован лишь на май 1945 года, хотя в действительности этот этап удалось выполнить к сентябрю 1944-го – даже быстрее, чем обещал Эйзенхауэр. Но Черчилль и после начала операции продолжал придерживаться скромных оценок. В июле 1944 года в частных беседах он отмечал, что выход к Сене будет этапом «кампании следующего сезона». Увидев же стремительное продвижение союзных войск, он воскликнул: «Бог мой, и чем вы только их кормите?»{366}