Автор “Защиты Лужина”, заинтриговавший нас мнимой случайностью своей мнимой духовной жизнью[699], – ничуть не сложен, напротив, чрезвычайно “простая и целостная натура”. Этот знакомый нам от века тип способного, хлесткого пошляка-журналиста, “владеющего пером” на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти, “закручивает” сюжет “с женщиной”, выворачивает тему “как перчатку”, сыплет дешевыми афоризмами и бесконечно доволен. ‹…› В кинематографе показывают иногда самозванца-графа, втирающегося в высшее общество. На нем безукоризненный фрак, манеры его “верх благородства”, его вымышленное генеалогическое древо восходит к крестоносцам. Однако все-таки он самозванец, кухаркин сын, черная кость, смерд[700].

Автор “Защиты Лужина”, заинтриговавший нас мнимой случайностью своей мнимой духовной жизнью[699], – ничуть не сложен, напротив, чрезвычайно “простая и целостная натура”. Этот знакомый нам от века тип способного, хлесткого пошляка-журналиста, “владеющего пером” на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти, “закручивает” сюжет “с женщиной”, выворачивает тему “как перчатку”, сыплет дешевыми афоризмами и бесконечно доволен. ‹…›

В кинематографе показывают иногда самозванца-графа, втирающегося в высшее общество. На нем безукоризненный фрак, манеры его “верх благородства”, его вымышленное генеалогическое древо восходит к крестоносцам. Однако все-таки он самозванец, кухаркин сын, черная кость, смерд[700].

11 октября 1930 года, уже после выхода романа Набокова в виде книги, Ходасевич помещает в “Возрождении” рецензию на него, которая завершается следующим образом: “Молодого писателя надо поздравить с большою удачею. Недаром еще до выхода книги, когда роман по частям печатался в «Современных записках», вокруг него уже раздались презренные речи зависти”.

Это была небрежная пощечина Иванову, которая стоила гораздо больше, чем беспомощное соревнование в сплетнях и интригах. Не стоит забывать того, как была воспринята “Защита Лужина” в эмигрантской среде – не просто как литературная сенсация, не просто как акт рождения большого писателя. Это был “патент на благородство” молодой эмиграции, испытывавшей зависть к “Зависти”: доказательство того, что хотя бы один ее представитель сумел превзойти своих сверстников в Советской России! Предположение о низких мотивах выпада Иванова выглядело убедительно (на самом деле им двигали мотивы если не низкие – нельзя же назвать так избыточную супружескую любовь! – то глупые).