С поэзией в СССР дело обстояло еще хуже. Теперь Гулливер уже скучал по былым эскападам графомана Сельвинского, которые были “глупы, но оригинальны”. Новые советские поэты вызывали у него либо отвращение (как, например, кровавые киплингианские стихи бывшего чекиста Александра Прокофьева), либо скуку. Правда, неожиданно ему стал нравиться Пастернак – новый, неоклассический Пастернак “Второго рождения”. “Никого не будет в доме…” в “Литературной летописи” приводится почти полностью со следующим комментарием: “Таких стихов в советской России сейчас не пишет никто, по крайней мере, не печатает”[718]. Новый Мандельштам заинтересовал: прочитав в “Звезде” “С миром державным…”, Гулливер отмечает “некоторую перемену” в голосе поэта и жалеет, что им “не издана книга стихов последнего времени”[719]. Но стихотворение “Там, где купальни, бумагопрядильни…” напомнило ему Северянина, и он просто не заметил напечатанного на соседней странице в № 6 “Нового мира” за 1932 год “Ламарка”. Между тем это не только одна из вершин поэзии Мандельштама, но и стихотворение, в котором он по мироощущению и пластике, пожалуй, ближе всего к Ходасевичу. Со сдержанной теплотой поминаются Гулливером предсмертные и посмертные публикации “талантливого и печального” Вагинова, не без одобрения – некоторые стихи Павла Васильева.
Любопытно, что в том же 4-м номере “Звезды” за 1931 год, где напечатался Мандельштам, Ходасевич со сложным чувством обнаружил собственное имя. “Под европейской ночью черной заламывает руки он” – эти строки из “Европейской ночи” служили эпиграфом к стихотворению Николая Брауна “Русский иностранец”. Приведем несколько строф из этого произведения:
Дальше в 65 (!) строчках описывается, как автор, “запевала и горлопан”, расправляется с этим презренным белогвардейцем:
Ходасевич так прокомментировал стишки Брауна:
Лет десять тому назад он вращался среди молодых учеников Гумилева. ‹…› Обыкновенный интеллигентный мальчик, по крови немец. И вот – теперь он в одной “шеренге” с чекистами и мечтает вывести в расход миллиона полтора зарубежных людей. Не думаю, чтобы все тут было лишь ложью и приспособленчеством. Вероятно, щупленькая душа молодого человека и впрямь изуродована, загрязнена кровавой мечтой о расправах, расстрелах, пытках. ‹…› Сегодня несчастный Браун лает и воет на нас – завтра с пущей яростью бросится на самих “зачинателей и чекистов[720].
Лет десять тому назад он вращался среди молодых учеников Гумилева. ‹…› Обыкновенный интеллигентный мальчик, по крови немец. И вот – теперь он в одной “шеренге” с чекистами и мечтает вывести в расход миллиона полтора зарубежных людей. Не думаю, чтобы все тут было лишь ложью и приспособленчеством. Вероятно, щупленькая душа молодого человека и впрямь изуродована, загрязнена кровавой мечтой о расправах, расстрелах, пытках. ‹…› Сегодня несчастный Браун лает и воет на нас – завтра с пущей яростью бросится на самих “зачинателей и чекистов[720].