Копии этого письма были разосланы предусмотрительной Берберовой и другим видным деятелям русского зарубежья, занимавшим во время войны антинацистские позиции.

Пережив несколько непростых лет, Нина переехала в Америку; там началась ее новая – писательская, журналистская, профессорская – жизнь.

В 1961 году она за свой счет издала ограниченным тиражом “Собрание стихов” Ходасевича – его первую посмертную книгу[764]. Однако потребовалось еще двадцать лет, прежде чем появились первые сколько-нибудь полные собрания его сначала стихотворного, а затем и прозаического наследия. Эти собрания – парижское под редакцией Юрия Колкера, вышедшее в 1982–1983 годах, и американское Джона Малмстада и Роберта Хьюза, опубликованное в 1983-м и 1990-м, – вышли за границей[765]. В СССР официальный запрет на имя и творчество Ходасевича был снят лишь в годы перестройки. (Точнее, полузапрет: была все же публикация подборки стихотворений Ходасевича в пятом номере журнала “Москва” в 1963 году, стоившая, правда, редакции немалых неприятностей; был большой фрагмент о поэте в статье Владимира Орлова о поэзии Серебряного века, напечатанной в его книге “Перепутья”, вышедшей в 1976-м.) Но и неофициальная репутация Ходасевича сложилась далеко не сразу.

Вторичная канонизация писателя произошла уже на наших глазах, в 1980–1990-е годы. Исторический парадокс заключается в том, что в конце XX столетия именно этот поэт, казавшийся современникам (и самому себе) консерватором, зазвучал гораздо современнее многих авангардистов. Оказалось, что именно он острее всего почувствовал антропологический и языковой опыт, актуальный для нас. И даже то, что в течение десятилетий могло отталкивать от него широкую аудиторию – жесткий, некомфортный, антиромантический взгляд на человека в сочетании со строгостью и требовательностью к себе и миру, – оказалось для подлинных его поклонников ценнее всего.

С другой стороны, Ходасевич стал для нынешних его читателей одним из самых ярких свидетелей литературы своего времени. На личности очень многих его современников мы смотрим его глазами, настолько убедительны его описания. И хотя его литературно-критические оценки порою оказывались пристрастны и однобоки – этого нельзя сказать о его глобальных эстетических концепциях.

Ходасевич, “чающий и говорящий”, – не просто автор нескольких десятков драгоценных стихотворений (хотя это, конечно, главное). Отношение к его памяти и его наследию проверяет и измеряет многое в русской культуре. И если он не пребывает в том “счастливом одиночестве”, о котором писал Набоков, – то лишь благодаря исключительному богатству русской поэзии последних двух веков.