…Я получила, впрочем, не неприятное, а нефранкованное письмо, что при наших очень небольших средствах было не совсем приятно. Федя захотел сейчас узнать, от кого оно, я хотя и видела, что оно от Стоюниной, но мне поэтому вовсе того сказать не хотелось, тем более, что я знала, что ее почерк сходен с почерком известной особы…
Когда Федя воротился из кофейной, то он обнял меня и просил, чтобы я не сердилась на него за его слова, что он это сказал сгоряча, а что тут речь шла вовсе не о деньгах, а о том, что ему очень хотелось поскорее узнать, от кого это письмо, а я ему не так скоро сказала. (Мне кажется, не боялся ли он, что это письмо от той дамы его сердца, а потому и рассердился, когда я ему не скоро сказала.) Я назвала его скупым, и мы помирились. Он принес с собой 4 книги «Былое и думы», которые получил от Огарева. Тут он познакомился с каким-то господином Спиридовым, которого я очень не люблю, хотя видела не больше двух раз на улице, но терпеть не могу его физиономии. Ходили немного гулять, а пришли, и я начала читать книгу. Как нарочно, запечатан конверт известной печатью с маминым именем; Федя рассматривал конверт. Рука ему, кажется, показалась знакомой и долго тоже смотрел и на печать; очевидно, у него было подозрение, что письмо именно от дамы, с которой он в ссоре.
Дорогая Графиня!
Я так долго не переписывалась с Вами и так многое что-то хотела сказать Вам, что не знаю, с чего и начать. Отсутствие Ваших писем было мне очень чувствительно, несмотря на то, что в Москве я постоянно имела сведения о Вас от Вар. Влад. Новосильцевой. Всю зиму я была страшно занята – этим экзаменом, но он не удался. На последнем экзамене провалилась из Катехизиса.
Переэкзаменовываться было уже некогда, и теперь все отложено до сентября, а там начинать нужно все снова. Впрочем, я не очень жалею об этом: все равно заниматься-то.
Москву я оставила с ужасно грустным и тяжелым чувством. Причина этой грусти старая, это отсутствие хороших людей, особенно людей честных и людей с характером. Я не ждала встретить в Москве много хорошего, но как-то инстинктивно искала в людях добра и нашла не то что большую гадость, но страшную мелочность и пустоту. Впрочем, у меня было два личных, сердечных огорчения, одно похоже на оскорбление, но я была тронута ими только на минуту, а потом уже не хотела думать и не думаю. Но последнее время я так раздражительна и грустна, как редко бывало: я почти не могу видеть людей. От Вас почти никогда не приходится получать приятных вестей, так что мысль о Вас превратилась в болезненную рану и ожидание известий смешано со страхом неприятной вести. Варвара Владимировна все мне рассказывала о Вас. Жаль, что мне приходилось видеться с ней как-то урывками.