Но вот последняя станция, конец скоро, вот и Пет[ербург]. Сердце его стучит медленно и крепко. «Еще несколько часов, и я ее обниму. Теперь, в эту минуту, нельзя к ней, рано, да и отдохнуть нужно…» Вот он уже в гостинице, посреди комнаты чемодан и дорожный мешок, пальто и фуражка брошены на диван. Лосницкий скорыми шагами ходит по комнате. «Нужно отдохнуть, непременно нужно, голова болит, нервы расстроены». Лосницкий ложится на диван, но ему не спится, мысли его в беспорядке. «Что за шум в коридоре? Откуда этот пискливый женский голос, хлопанье дверей? Как они рано встают! И зачем? Кто такие соседи? У них слышится разговор, детский крик, стук чайной посуды. Не выпить ли и мне чаю? Нет, лучше подождать, теперь не хочется… Она, верно, изменилась. Из писем видно, что стала еще серьезнее. Последнее было странно. Она под каким-то особенным впечатлением была. Пишет, что думала о прошлом и тосковала… О чем тосковала? О том ли, что нет его или что оно было?.. Опять беготня по коридору и хлопанье дверей. Верно, кто-нибудь уезжает. Как, однако, нехорошо, непокойно в гостиницах. И какой шум здесь на улицах. Когда я жил в Москве на Никитской, было почти то же, но в то время было как-то незаметно. Засядешь, бывало, за книги, и всё исчезает перед глазами, всё, мысль одна работает. И какие были мысли! Какая смелость! Какой порыв! Теперь уж не то… А давно ли?» Лосницкий старается сосредоточить внимание на соседях, у которых стук чайной посуды удвоился, но напрасно – настроение его духа становится беспокойней и тоскливей. Он дает волю течению мыслей. Знакомая тоска овладела им с большей силой. Лосницкий ее не гонит; напротив, он как-то раздраженно, с каким-то болезненным наслаждением ею упивается. Сожаления прошлого, боязнь потерять то, что еще оставалось, сознание какого-то бессилия охватили его душу.

Время шло, ударило 12. Лосницкий все еще лежал на диване, уставив глаза в потолок. Прошел еще час, Лосницкий наконец встал и начал одеваться. Мысль его остановилась исключительно на одном предмете, сознание скорого осуществления того, о чем до сих пор так много мечтал, вызвало в нем прежнее нетерпение и беспокойство. Часа в 2 Лосницкий стоял у подъезда небольшого дома, в одной из отдаленных частей города, и с нетерпением дергал звонок. Старая служанка отворила дверь и окинула его недоверчивым и недовольным взглядом.

– Дома Анна Павловна? – спросил ее Лос[ницкий].

– Дома, – отвечала она лаконически и ввела его через небольшую переднюю в пустынную залу. Лосницкий сел на кресло подле круглого стола и тревожно смотрел на затворенную дверь, ведущую во внутренние комнаты. Эта тревога возрастала с каждым мгновением. Но [это] не было волнение юноши, в котором ярко отпечатывается переход от надежд к сомнению, которого страдания так живы и внушают симпатию; было что-то странное в волнении человека, испытанного трудом и страданием; у него и радость выражалась как-то болезненно, сомнение и горе не вызывало в нем бурной печали, но сказывалось глухим и мрачным страданием.