По поводу Сусловой Розанов вспоминает один образ из «Униженных и оскорбленных» – ту графиню, о которой рассказывает Ивану Петровичу князь Валковский. В романе о ней говорится: «…Красавица первостепенная; что за бюст, что за осанка, что за походка. Она глядела пронзительно, как орлица, но всегда сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Она слыла холодной, как крещенская зима, и запугивала всех своей недосягаемой, своей грозной добродетелью… Она смотрела на всех бесстрастно, как абесса средневекового монастыря… И что ж? Не было развратницы развратнее этой женщины… Барыня моя была сладострастна до того, что сам маркиз де Сад мог бы у нее поучиться… Да, это был сам дьявол во плоти, но он был непобедимо очарователен» и проч. Этот отрывок, по мнению Розанова, мог бы послужить наилучшей характеристикой Сусловой, хотя фактически он и не имеет к ней отношения: «Униженные и оскорбленные» написаны до встречи Достоевского с «Полиной». Но указание Розанова, тем не менее, чрезвычайно важно для понимания личности Сусловой.
Он сравнивает ее и с другими героинями Достоевского, связь с которыми уже может быть вполне реальной. «К ней подходит и Дуня, сестра Раскольникова, и Аглая. Только Грушенька – ни-ни-ни. Грушенька вся русская, похабная. В Суслихе – ничего грубого, похабного…»
Аполлинария Прокофьевна Суслова была одним из сильных увлечений Достоевского, и он изобразил ее в героине своей повести «Игрок», а также в «Братьях Карамазовых» в образе героини Екатерины Ивановны – инфернальной женщины, мучившей Дмитрия Карамазова. Аполлинария Прокофьевна Суслова была старше отца почти на двадцать лет. Когда-то она была, как папа пишет, очень красивой, но характер, как он говорил, у нее был невозможный, и она, уехав от него, не давала ему развода, несмотря на то, что он для получения развода брал вину на себя.
Розанов утверждает, что Суслова не была умна, но отличалась совершенно исключительным очарованием, каким-то властно-пленительным «стилем» женственности. Холодно-чувственная, она, видимо, оставалась «мучительницей» и в страсти, являя и здесь какие-то отклонения от нормы, неправильные изгибы своей сложно-изломанной натуры. Через тридцать лет Розанов не может без глубокого волнения и какого-то острого восхищения вспоминать прельстительность этой странной женщины – не то «Екатерины Медичи», не то «хлыстовской богородицы».