В конце ноября приступы стали настолько тяжелыми, что пришлось лечь в больницу. 26 ноября выяснилось, что у Васильевой рак. Неинкурабельный, как ни настаивал на лечении до последнего сомневающийся в диагнозе Воля. Единственное, что удалось, — подобрать обезболивающее. Лиля угасала очень тихо: быстро слабела, не могла поднять головы, повернуться на другой бок без посторонней помощи, — но оставалась в ясном сознании и твердом уме. Настолько твердом, что, умирая, сказала Васильеву: «Если бы я осталась жить, я бы жила совсем по-другому».
Остается только гадать — как.
Лилю похоронили на городском кладбище — как писали свидетели и очевидцы, над городом. Оттуда открывался чудесный вид на горы — на целую цепь синих гор. В ясные солнечные дни горы видны были как на ладони.
Туда же, на это же кладбище, через 15 лет после Лилиной смерти ляжет и Вера Меркурьева, ссохшейся и усталой старухой эвакуировавшаяся в Ташкент. Они были похоронены совсем рядом. Но ни могила Меркурьевой, ни могила Черубины де Габриак не сохранились до наших дней.
Post mortem
Post mortem
Лиля умерла «незаметно и тихо» — просто остановилось дыхание. Всеволод Николаевич, похоронив ее, сразу же принялся рассылать телеграммы: видимо, говоря о покойной жене с теми, кого она любила и кто любил ее, он как будто удерживал ее образ «здесь, на земле».
К середине месяца о Лилиной смерти уже знают все. Васильев и Лида, Архиппов и Усов, Волошин и Ольга Анненкова (Лёля), антропософка, кузина и верный друг Лемана, обмениваются письмами, где всё про Лилю, всё — в память о ней. Удивительно, но помимо естественной скорби во всех этих письмах есть странное ощущение, будто она… не ушла.
Сначала Архиппов, получив лаконичное сообщение Усова («Е<лизавета> И<вановна> скончалась 5.XII. от рака желудка»), записывает в дневнике: «Я не могу говорить ни о каких предчувствиях. Но вспоминаю сейчас 1-ую неделю декабря, и 2-ую ½ нед<ели> — я помню сон, резкое повторение „звона“ и, наконец, навязчиво и досадно стучавшие в висках строки:
Несколько раз хотел отвлечься, спрашивая себя: зачем это? ‹…› В те же дни обдумывал среди повседневной тяжести ex libris: колонна с ангелом. Смыт дворец, около колонны пласты песка, черные клубящиеся тучи. Стрелы молний. …А в душе строчки Ч<еруби>ны об ангеле с крылом. Смотрю на воображаемый чертеж и думаю: „Вероятно, я не увижу дворца. Или это не я, а кто-то другой? Кто?“»[256]. Потом Лида, после смерти подруги потянувшись к Волошину, ее поэтическому покровителю и практически Пигмалиону, пишет ему совершенно по-антропософски: «Мне хорошо. Очень со времени смерти Лили