Нам потребовалась сиделка, и я разместила объявление в газете, ища кого-нибудь с хорошим воспитанием. На объявление сразу ответила прилично одетая дама, мне показалось, что она идеально подходит нам. Элегантная, образованная, владеющая разными языками. Мы тут же договорились, что она приступит к работе со следующей недели. К моему удивлению, она пропала. По почте она прислала мне потом письмо с такими словами: «Я сожалею, но не могу работать у вас. Мне понравились вы и ваша мать, но меня прислали шпионить за вами, а я не хочу этого делать». Это потрясло меня, и я сама удивлялась, насколько наивной была, поместив объявление в газете. В итоге мы наняли женщину из местных, не столь утонченную, но очень добрую. Она стала частью нашей семьи.

Нас устраивало то, как она ухаживает за мамой, но вскоре стало ясно, что у моей матери начался маразм и ее нельзя оставлять дома. Ей нужен был дом престарелых. Такое решение далось с огромным трудом, потому что в Праге подобные места, кроме предназначенных для членов партии, не соответствовали нормальным стандартам. Врачами часто становились дети партийных чиновников, и нужными знаниями и опытом они не блистали. У меня имелись кое-какие связи, и я смиренно обратилась к высокопоставленному партийцу, чтобы поместить маму в клинику более высокого разряда. На мою просьбу он – разумеется – ответил отказом.

– У каждого есть мать, – сказал он мне. – Ваша не принадлежит к тем, кого отправляют туда.

Как я ни старалась, маму поместили в палату с восемнадцатью другими пациентками, где ей не обеспечивали надлежащий уход.

Маме очень не нравилось в клинике, но она переносила свое положение терпеливо. Она мало разговаривала с другими пациентами и не создавала проблем нянькам. Я старалась, когда у меня случалось свободное время, выводить ее погулять, и мне это то и дело удавалось, пока маразм не усилился. Но всякий раз, когда я приходила, она встречала меня нежной улыбкой и спрашивала, где я сейчас играла. Даже в последние дни жизни, когда мама лежала под кислородной маской, она снимала ее, чтобы спросить: «Как публика?»

Она провела в доме престарелых полгода и умерла в декабре 1983 года. Мы похоронили ее на еврейском кладбище, не так далеко от нашего дома. Я узнала, что есть возможность воздвигнуть там памятник людям, которых мы потеряли во время войны, и я заказала такой для членов семьи Ружичка и нашей родни из Добржича. Рядом есть табличка, посвященная памяти писателей и композиторов, погибших в Терезине.

Мама столько вынесла, что и представить себе не могла, что доживет почти до девяноста. Как и я, она страдала от последствий военных лет, и физических, и эмоциональных, но, в некоторых отношениях, для нее послевоенные годы обладали особой разрушительностью. Если бы ей позволили распоряжаться своим магазином и оставаться в Пльзене, который она любила, она бы, по-моему, была гораздо счастливее, а ее жизнь – полнокровнее. Но вместо того ее мир страшно сузился в нашей маленькой квартирке, замкнулся почти исключительно на мне и Викторе. Она никуда не ездила, она не работала. Многое переставало интересовать ее, и она все меньше походила на прекрасную, полную сил деловую женщину, которую я помню по счастливым годам своего детства.