Какое же действо должно свершиться на наших глазах, чтобы мы, затаив дыхание, стали, хотя бы на мгновение, едины… И разве оно не свершается в храме, когда уже не до маршей и барабанной дроби.

Между тем последнее десятилетие уже прижалось к барьеру другого столетия… Куда повернет коня время-верховой: назад ли, вперед ли? Помчится скакун резво или собьется на иноходь, мы еще не знаем. Но десятки миллионов не дождавшихся сегодняшнего дня глядят укоряюще на нас… Где тот предел любви и ненависти, начиная с которого они отстали, а потом и безвозвратно за терялись, разбросанные вихрем неспокойного века?.. Полтораста лет назад, когда казакам все еще мнился старый Черкасск, покинутый неугомонным Платовым?.. В девятьсот четвертом, когда многолюдно гудела Соборная площадь и бронзовый Ермак простер увенчанную крестом корону?.. Зимою восемнадцатого, когда на улицах было черно от людей, провожающих покончившего с собой атамана Каледина?.. Или семьдесят лет назад, когда конница Думенко ворвалась в Новочеркасск?

Колокол Собора Разума не могли слышать те, кто, спрятавшись от народа, выдумывал «широкомасштабные» программы в области внутренней и внешней политики. Но его тревожный звон не мог не отозваться в каждом совестливом из нас: и когда обрекали на вымирание русские деревни, подводя их (как под статью) в разряд «неперспективных», и когда закрывали глаза на то, как денежный ручей из нашей страны бесследно исчезал в джунглях Анголы и на сахарных плантациях «острова свободы», и когда по Дону и Кубани спешно вырубали (вот уж где было «ускорение») знаменитые виноградники.

Тогда нас не жег бы стыд за невольную сопричастность к деяниям высокопоставленных соотечественников.

На то он и русский человек, чтобы взять на себя всю вину и ответственность (без экивоков на кого-то) за судьбу всей страны; человек — чьё сердце — колокол: участливое к чужой беде и нетерпимое к злу.

…По винтовой, чугунного литья лестнице поднялся я на колокольню. Живая и величественная картина осени предстала во всем блеске… Дома, улицы, багряные деревья как бы медленно перемещаются, словно ты плывешь в корзине воздушного шара.

Не можешь не отметить, как от площади начинают свой прямой разбег проспекты, когда-то отмеченные колышками на пустынном взгорье.

Ближние и дальние станицы темнеют на буром займище, словно великан-сеятель бросил в зиму по горсти семян.

Сколько поднималось к колоколам народу: любопытного и равнодушного, религиозного и неверующего… Всех принял на свои «плечи» храм, отпустив обратно с просветленными думами и чаяниями.