Примерно в середине мая Беньямин переселился к Неггератам, которым удалось приспособить для жилья старый сельский дом, много лет пребывавший в запустении. Этот маленький дом, называвшийся Ses Casetes, стоял на утесе, известном как Са-Пунта-дес-Моли, над бухтой Сан-Антонио. Дом состоял всего лишь из главной комнаты, или porxo, двух спален и кухни, и его обитателям – Неггерату, его жене Мариэтте, их взрослому сыну Гансу Якобу (студенту-филологу, писавшему диссертацию о диалекте жителей Ибицы) и самому Беньямину – было очень тесно в его стенах. Но Беньямину все это казалось идиллией: «Прекраснейшие виды открываются из моего окна, выходящего на море и на скалистый островок, чей маяк освещает мою комнату по ночам» (C, 392). Хотя на острове не было никаких современных удобств, таких как «электричество и масло, алкоголь и вода из крана, флирт и газеты» (C, 393), жизнь Беньямина вскоре подчинилась примерно такому же ритму, как и во время его долгого пребывания на Капри. Пейзажи на Ибице смутно напоминали каприйские и в то же время неуловимо отличались от них: беленые дома и горные склоны, заросшие оливами, миндалем и фиговыми деревьями, были здесь почти такими же, как на Капри. Однако, как указывает Висенте Валеро, в 1932 г. поездка на Ибицу для тех немногих иностранцев, которые добирались до этого острова, становилась путешествием в прошлое. Капри притягивал курортников по крайней мере еще с римских времен, и потому его повседневная культура, по крайней мере отчасти, диктовалась «чужестранцами»; Ибица же оставалась отрезанной от большинства модернизационных процессов, и примитивная экономика острова, основанная на разведении коз, не знала сельскохозяйственных машин. Как отмечал Беньямин в фельетоне «На солнце», опубликованном в декабре в Kölnische Zeitung, «там не проложено ни шоссейных, ни почтовых дорог, но нет вместо них и звериных троп. Здесь на сельских просторах пересекаются тропинки, по которым крестьяне, их жены, дети и стада столетиями ходят с одного поля на другое» (SW, 2:664).

Среди этих более или менее первозданных сельских пейзажей Беньямин обрел «внутреннее спокойствие» и встретил «красивых и безмятежных людей» (C, 390). Более того, прозаический этюд «Под солнцем» как будто бы отмечает начало нового этапа в отношениях Беньямина с миром природы. Его чувства пронизывает прежний ужас, причем даже более сокровенный, чем ранее, но теперь ему сопутствует нечто однозначно «южное», ощущение столь рассудочно личное и телесное, какой никогда не была возвышенная юношеская метафизика, и в полной мере воздающее должное непосредственным переживаниям самим способом описания – одновременно чувственным и медитативным, принимающим вид аллегорического репортажа. Запомнившийся Беньямину пейзаж с его обилием проявлений стихии полон символов и исторических свидетельств. Подобно столичным улицам, по которым любил бродить Беньямин, «земля здесь гулко звучит… [и] и отзывается на каждый шаг». Соответственно, даже на первобытной Ибице Беньямин не покидает своего собственного естественно-исторического образного мира: «Вещи изменяются и переходят с места на место; ничто не сохраняется и ничто не исчезает. Однако из всего этого движения внезапно возникают имена; они безмолвно проникают в разум прохожего, и он распознает их, когда они обретают форму у него на губах. Они всплывают на поверхность. И для чего еще ему может быть нужен этот пейзаж?». Таким образом, рассказчик в итоге приводит читателя обратно к примечательному началу этого небольшого текста, в котором природа принимает облик зарождающегося шифра, слияния имен: