Так он объясняет это себе и так пытается успокоить мать, переживающую из-за его нынешней ситуации. Вопреки слухам, он не считает себя несчастным. Однако главную причину называет лишь в конце этого письма: «В то же время, поверьте мне, та бодрость духа, с которой я все переношу и тружусь, в значительной степени проистекает от мысли, что все эти жертвы добровольны, и мне достаточно лишь приказать заложить лошадей в почтовую карету, чтобы вновь обрести у Вас все необходимое и приятное в жизни, включая безусловный покой. Ибо без этой надежды, если бы я был крепостным или поденным рабочим и <…> трудился бы ради куска хлеба, многое было бы для меня несравненно горше»[871].

Прежде речь шла о развитии, внутреннем и внешнем, теперь же – о «жертвах», пусть и добровольных. По всей видимости, так Гёте намекает на несоответствие своего духа и возложенных на него должностных обязанностей. Впрочем, он надеется, что сумеет с этим несоответствием жить. С одной стороны, служба, с другой – сочинительство, наука и размышления. Другу Мерку, который своими рассказами так взволновал его мать, Гёте пишет: «Я подвизаюсь на своем поприще с рвением, какое ты только способен себе представить, и со временем все лучше и лучше справляюсь с тяготами службы, подгоняю доспехи под свой рост, шлифую боевое оружие так, как сам считаю нужным. Прочие мои увлечения развиваются параллельно, и ценою тех или иных ухищрений я поддерживаю их, не давая пропасть, как не дают пропасть разработанному руднику, пока еще есть какая-то надежда получить от него что-то в будущем»[872].

Стало быть, проблему этого несоответствия Гёте решает таким образом, что все не относящееся к службе воспринимает как увлечение, или любительство, – слово, которое лишь много позже приобрело отрицательный оттенок. «Я привыкаю к этому новому миру, ни на волос не отступая от того, что внутренне поддерживает меня и делает меня счастливым»[873].

Такое ощущение, что Гёте начинает вести двойную жизнь. «Как, еще живя в отцовском доме, я не допускал и мысли соединить явления духа и юридическую практику, так и теперь я держу на расстоянии тайного советника и свое другое Я, не позволяя тайному советнику окончательно одержать верх»[874]. Гёте даже как будто гордится тем, что довольно ловко справляется с этой двойной жизнью. Так, своему другу Кнебелю он признается, что, жалуясь на чрезмерную загруженность делами, он ограждает себя от докучливых посетителей и находит время для себя. Или же раз в неделю он устраивает «большое чаепитие», тем самым отдавая «дань светскому общению»[875]. Двойная жизнь, впрочем, не означает для него отсутствие точек соприкосновения между двумя ее сферами. «Лишь в самой глубине своих планов, замыслов и начинаний я странным образом всегда остаюсь верен себе и так вновь объединяю свою общественную, политическую, моральную и поэтическую жизнь в один невидимый клубок»[876].