Первые присланные главы заслуживают высшей похвалы Шиллера. В конце июня 1796 года Гёте отправляет другу последнюю часть рукописи, и Шиллер на одном дыхании прочитывает весь роман. Цикл писем, где он его подробно анализирует и комментирует, открывается знаменитой фразой: «Как живо ощутил я в этих обстоятельствах, что <…> по отношению к совершенству нет иной свободы, кроме любви!»[1175] Семь лет назад Шиллер признавался Кёрнеру в том, что ненавидит Гёте. Теперь их связывает дружба. Но как победить зарождающееся чувство зависти к совершенству? К этому моменту Шиллер уже знает ответ на этот вопрос: победить зависть можно, только если ты полюбишь совершенство.

Эта афористичная фраза друга была Гёте настолько дорога, что десять лет спустя он включил ее в «Дневник Оттилии» в «Избирательном сродстве», хотя и в несколько измененном виде: «От чужих преимуществ нет иного спасения, кроме любви»[1176]. На первый взгляд, изменения незначительные, однако весьма характерно, что для Шиллера «нет иной свободы», а для Гёте – «нет иного спасения». У Шиллера все вращается вокруг свободы. Он сам боролся за свободу от зависти и обиды, которые в конечном счете несли ему только разрушение. Любовь освобождает от этих чувств, и свобода выбирает любовь. Для такого человека, как Шиллер, любовь становится едва ли не стратегией. Любовь, в гётевском понимании «средства спасения» от чужого совершенства, скорее, помогает защитить собственную сущность от отрицательных воздействий. Стало быть, один с помощью любви отстаивает свою свободу, другой – лучшие стороны своей натуры, обретая в любви утраченную гармонию с самим собой. Это то самое различие, для которого Гёте впоследствии нашел следующую формулу: Шиллер «проповедовал евангелие свободы, я не давал в обиду права природы»[1177].

Когда в 1793 году Гёте возобновил работу над романом, он сам еще не знал, каким будет его продолжение и окончание. В этом неведении он пребывал и тогда, когда уже глубоко погрузился в работу и, по сути, приближался к финалу. В июне 1796 года, за четыре недели до завершения романа, он писал Шиллеру: «Роман благополучно сдвинулся с места. Я пребываю сейчас в подлинно поэтическом настроении, так как во многих отношениях не знаю ни того, что хочу, ни того, что должен делать»[1178].

Шиллер не перестает удивляться такому подходу, поскольку сам он пишет совершенно иначе: прежде чем он сядет за работу, весь замысел произведения должен сложиться в его голове. Он не мог, подобно Гёте, полагаться на «поэтическое настроение». Шиллер должен был командовать поэзией, Гёте поддавался ее соблазнам. Двадцать лет спустя он признается, что «вещицу эту, как и прочие мои произведения, я писал как лунатик»[1179].