– Наверное. Мы делаем документальное кино. А ведь были и художественные фильмы про вашего отца. Вот «Операция “Валькирия”», где главную роль сыграл столь нелюбимый вами Том Круз…

– М-м-м. – Фон Штауффенберг кокетливо поморщился. – «Нелюбимый» – неправильное слово. Участие в фильме Тома Круза довольно сомнительно потому, что он последователь сайентологов, а это тоталитарная секта. Мы же – род аристократический и католический. В одном интервью относительно этого фильма я высказал свое недовольство выбором актера на главную роль – многие меня похвалили, а многие и обругали, мол, ишь какой нашелся. Но фильм был сделан. Это – крепкий, даже, можно сказать, неплохой голливудский продукт. Удивительно, что американцев вообще зацепила история моего отца. Я проследил за судьбой фильма и узнал, что он не принес баснословной прибыли создателям, но по крайней мере окупил себя. Есть и другие фильмы про отца. Как я знаю, первый фильм о нем был снят в 1955 году.

– А с какими чувствами сын смотрит на экран, где актеры играют и его отца, и мать, и его самого?

– Мне всегда непросто видеть себя со стороны, тем более это какой-то придуманный образ. То же самое по поводу моих отца и матери.

– Вы ходили в кинотеатр сами или вас пригласили на премьеру?

– Не то чтобы я очень хотел… Но принял приглашение на премьерный показ, потому что выручка от него должна была быть перечислена в фонд какой-то благотворительной организации. Ну и еще один из моих племянников снялся там в эпизоде. Но что меня удивило, так это то, что на премьере многие молодые люди плакали. Так их тронула история моего отца. Сам я, конечно, не плакал, потому что я не такой эмоциональный.

– Мне показалось, или вас немного настораживает молодое поколение?

– Настораживает? – Бертольд нахмурился и замотал головой. – Нет, не так. Нынешним молодым людям очень трудно объяснить, что такое жить при тоталитарном режиме. Они не могут себе этого представить. Они ничем не ограничены в своих действиях, не понимают, почему нельзя говорить что думаешь, не понимают, что за лишнее слово можно было угодить в концлагерь. Я всегда говорю, что свобода и голод в чем-то похожи: ты можешь понять, что такое голод, только тогда, когда тебе совсем нечего есть, когда ты не знаешь, удастся ли тебе поесть в следующий раз. То же самое со свободой. Нельзя просто попробовать быть свободным или несвободным. Потому что все будут знать, что это «понарошку», что завтра снова всё вернется на свои места. Поэтому молодежь до конца не понимает, что такое «несвобода». Можно попытаться ей объяснить. Хотя бы для того, чтобы побудить поразмыслить над этим. Но это всё равно не станет частью ее жизни. Поэтому начинаешь спрашивать себя, сумеют ли молодые распознать момент, когда свобода окажется под угрозой, не произойдет ли это лишком поздно?..