При таком раскладе мы сразу добились успеха. Сливки общества, светила науки и политические тузы повалили ко мне валом. Все, кто хоть что-нибудь значил, расхаживали по моему салону, сидели у меня за столом и опустошали мой винный погреб. Пары совокуплялись в моих гостевых спальнях, заговорщики шептались на балконе, знаменитости демонстрировали себя во всех помещениях. А я — я расширял границы отвращения к самому себе.

В то время я, правда, не знал об этом. В то время меня все устраивало. Я устраивал эти банкеты семь лет, не пропуская ни одного четверга. Элинор я тоже звал, но она никогда не посещала мои приемы, а сам я не вылезал из дома. Мне и там всегда находилось какое-нибудь занятие.

Я не хочу сказать, что она вообще у меня не бывала. Элинор приходила на мой день рождения, на День Отца, по другим торжественным поводам. Каждый раз она брала с собой крошку Элли, которая висела у меня на шее и называла папочкой. Девочка уверяла, что гадкие затычки для носа ей не нужны, потому что она «привыкла» к моему запаху, да не так он и страшен, как все говорят.

Постепенно эти визиты сократились. Они то жили на Марсе, то занимались еще чем-нибудь. Я удивился, обнаружив, что легко переношу их отсутствие. В праздники мне их, конечно, недоставало, но в остальные дни я прекрасно обходился и так.

Но однажды произошло нечто, поломавшее весь мой налаженный распорядок. Как-то во вторник я перед сном захотел что-нибудь посмотреть. Попрыгунчик, мой слуга, просматривал миллионы сетевых программ и отбирал те, которыми я мог хоть ненадолго заинтересоваться до того, как усну. В ту ночь он показал мне отрывок из серии «Жизнь замечательных людей».

«Что за херня?» — сказал я. Попрыгунчик знал, что биографии, особенно так называемых замечательных людей, не вызывают у меня интереса. Но скоро я понял, почему он выбрал эту конкретную серию. Она посвящалась мне и называлась так: «На поверхности. Творчество Самсона Пола Харджера, 1951–2092. Ретроспектива».

Я был не столько польщен, сколько удивлен. Я давно уже перестал знакомиться с какой бы то ни было критикой своего творчества, но этот опус чем-то меня зацепил, как, вероятно, и Попрыгунчика. Не забудьте, это было первое фундаментальное исследование, вышедшее после моей мнимой гибели в застенках Внукора. Я чувствовал себя как Том Сойер на собственных похоронах и не мог устоять.

Не стану докучать вам, марен, дешевыми открытиями этой ретроспективы. Скажу только, что авторы умудрились откопать массу архивных видеопленок и фотографий времен моего детства, на которые я смотрел не без сердечной боли. Домашняя запись, где я был изображен с моей первой женой Джин Шолеро, относилась к концу двадцатого века, когда я только начинал завоевывать себе имя в живописи. Это далось мне особенно тяжело — о Джин я давно уж не вспоминал. Эти деятели, конечно, привели и кадры, заснятые в тот день 2092 года. Я наблюдал, как слизень пеленает меня на террасе кафе «Четыре угла» в Блумингтоне перед отправкой в Юту на деконструкцию.