Егор, кажется, так до сих пор и не простил себя за это. Когда я приезжал к нему в последний раз, он передал мне рукопись – свои воспоминания, чтобы я мог использовать их в мамином романе. Почти половина рукописи состояла из извинений перед родственниками Бориса Ефимова. Я вырезал эти фрагменты.

* * *

Жизнь в изгнании стала для всех нас испытанием, я, как Набоков когда-то, передвигался по Берлину и зарабатывал репетиторством – учил языкам соседских детей: французский, испанский, английский – наконец-то они пригодились, кормили семью на протяжении всей нашей «берлинской жизни». Оля долго не могла найти работу из-за плохого немецкого, но через полтора года втянулась. Сложнее всего, конечно, было Леве – его вырвали из привычной языковой среды и швырнули в новую: тут все было другое – язык, темперамент, игрушки. Он отдалился от нас, стал молчалив и замкнут – он больше полугода со мной не разговаривал, и эти шесть месяцев и десять дней стали для меня даже большим испытанием, чем эмиграция.

Что же касается Грека – он нашел себе новую идею-фикс, – он все не оставлял надежды найти «сбежавшего президента» и доказать, что тот сумасшедший и совершенно непохожий на Боткина «двойник», из-за которого у нас [предположительно] и начались проблемы с силовиками, был прав – и нашей страной действительно управляют некие серые кардиналы [или, скорее, колесо решений], используя образ президента Боткина в качестве фасада, симулякра самодержавия. Он даже начал писать свою книгу-расследование, которую так и назвал «Двойник», где, в сущности, рассказывал именно о том, как колесит по Китаю, пытаясь найти следы европейца, «похожего на президента». Мы с Олей больше не пытались вмешиваться в его отношения с реальностью, просто молча наблюдали – «чем бы дитя ни тешилось…» – говорила Оля.

Ему это даже почти удалось – найти Боткина: в Шанхае он отыскал людей, которые утверждали, что шесть лет назад в городе открылся магазин рыболовных снастей, хозяин которого, лысеющий низкорослый дядька с диким русским акцентом, целыми днями сидел на табуретке у входа в магазин, с блаженным видом пил баночное пиво, читал русские газеты и иногда, щурясь, подставлял солнцу лицо, как довольная ящерица. Что же касается внешности, тут показания очевидцев расходились: одни говорили, что дядька этот был весел и добродушен и мог часами говорить о блеснах и мормышках, другие подтверждали, что один глаз у него всегда был прикрыт, и он словно смотрел на прохожих с подозрительным прищуром, а левый уголок рта был всегда опущен, так, словно дядька выражал крайнее недовольство новостями из русской газеты.